Юрий Козлов - Колодец пророков
— Становятся? Каким образом? — Илларионов только сейчас разглядел на полу под столом слева от кресла генерала Толстого электронный мусоросжигатель — миниатюрную тумбочку, способную за час превратить в горстку пепла тонну документов.
— Тебе, конечно, известно про смерть, которая ходит рядом с каждым человеком по левую руку снизу, — сказал генерал Толстой, — но это не та смерть, которая делает человека смертным, сынок. Ей нельзя верить, как нельзя верить в реальность случайно пойманного зеркалом изображения беса из параллельного мира. Большинство параллельных миров — пародия на наш мир, сынок, — продолжил генерал Толстой, отправляя в мусоросжигатель очередную порцию черных папок с надписью «Только для ваших глаз». — Потому-то, — вздохнул, — в современной России опорой власти являются поэты-пародисты, писатели-сатирики, эстрадные хохмачи-куплетисты. Истинная — не пародийная — смерть, сынок, это очень серьезно и, я бы сказал, по-своему красиво…
— Что вы имеете в виду? — спросил Илларионов, уже зная ответ. Недавний, изумивший его странной яркостью сон вдруг сделался ясным и понятным.
— Человек, сынок, может считать себя стопроцентно смертным только после того, как увидит собственную смерть…
— Во сне, — закончил за генерала Толстого Илларионов.
— Во сне, — подтвердил генерал Толстой, — хотя, как правило, человек не отдает себе отчета в том, что видел собственную смерть.
— Я видел, — сказал Илларионов, — причем совсем недавно.
— Это еще ничего не значит, сынок, — успокоил генерал Толстой, — тут нет прямой зависимости. Чем прекраснее и величественнее увиденная во сне картина, тем отдаленнее во времени смерть. Чем больше в ней белого света, тем дольше будет жить человек. Что ты видел, сынок?
— Я как бы отсутствовал в этом сне, — сказал Илларионов, — то есть я там был, но не как человек с головой, туловищем, руками и ногами. Я был невидимо растворен в мире, но мог думать, видеть и чувствовать. Я как будто находился на земле, но вокруг меня было одно сплошное небо. Вдруг пошел снег — крупные белые хлопья. Казалось, они должны были закрыть солнце, но оно, наоборот, светило сквозь снег еще ярче. Потом я увидел летящих сквозь хлопья снега птиц. Я не помню, сколько их было. Помню только, что снег светился очень ярко, но птицы светились еще ярче. Я никогда прежде не видел таких птиц, но почему-то знал, что это альбатросы. Они летели, светящиеся, сквозь светящийся снег, в особенности же ярко почему-то светились их клювы.
— Почему ты решил, что этот сон как-то связан со смертью? — спросил генерал Толстой,
— Не знаю, — пожал плечами Илларионов, — честно говоря, я это понял только сейчас. Мы с вами больше не увидимся, товарищ генерал?
— Я бы мог ответить тебе, сынок: на все Божья воля, но, к сожалению, истина заключается в том, что Господь Бог, ГБ, как я его называю, отнюдь не единственная сила, которая управляет миром. ГБ, сынок, всего две тысячи лет, в то время как мир старше, значительно старше. Вторая истина, сынок, заключается в том, что, если женщине не нравится ее законный муж, ей нравятся сразу все остальные мужчины без разбора. Такая хорошая вещь как свобода, сынок, в таком щекотливом деле как любить или не любить законного мужа превращает женщину в законченную б…ь. ГБ сейчас — законный муж. Человечество — женщина, которая состоит с ним в формальном браке, но не любит его. Беда в том, сынок, что в дом, где нет любви и уважения к закону, лезет, на ходу расстегивая ширинку, разная сволочь. Развод неизбежен, сынок, но всякому разводу, как известно, предшествует самое разнузданное б…о. Кто мы с тобой, сынок? Всего лишь сироты при живых родителях… Я, как старший брат, мог бы из гуманных соображений солгать тебе. Но я скажу правду: мы больше не увидимся.
— А как же Россия, товарищ генерал? — задал странный вопрос Илларионов.
— Да-да, Россия, — рассеянно повторил генерал Толстой. — Где дискета?
— Теперь им известны все семь букв, — сказал Илларионов, — не слишком ли дорогая цена за дискету?
— Не думаю, сынок, — отправил в электронный мусоросжигатель новую порцию бумаг генерал Толстой. — У них очень совершенные компьютеры. Они пропустят в космической лаборатории через вирус уничтожения все возможные комбинации из этих семи букв. По Библии ведь как? Узнать и уничтожить имя — значит уничтожить того, кто будет назван этим именем. Мы идем с ними параллельными курсами, сынок. Только они хотят спасти свою западную цивилизацию, то есть доллар Соединенных Штатов Америки, а мы — как всегда весь мир. Как говорится, Бог в помощь, да только у них мало времени, сынок. Чтобы одно семибуквие прошло в космосе через вирус уничтожения, требуется десять минут и шестнадцать секунд. Они должны угадать имя не позже семидесяти семи часов с момента зачатия носителя имени. Потом он неуязвим.
— Зачем вам это? — Илларионов извлек из кармана дискету, положил на стол. — Какой в этом смысл? Что именно вы хотите спасти?
— Сам не знаю, сынок, — задумчиво посмотрел на дискету генерал Толстой. — Я как будто просадил в прибрежном казино все свое состояние. Но мне доподлинно известно, что не позже чем через час волна-цунами смоет казино вместе со сраным прибрежным городом к чертовой матери. И вот я занимаю под немыслимые проценты деньги, покупаю фишки и ставлю все на зеро. Зачем? Я сам не знаю…
— На кого из двадцати шести вы ставите? — спросил Илларионов, хотя заранее знал ответ.
— На нынешнего президента, — удивленно ответил генерал Толстой. — На кого же еще?
Илларионов медленно поднялся, пошел к двери. Генерал Толстой любил повторять, что человеческому пониманию доступна в лучшем случае половина истины. Другая — решающая — половина остается вне человеческого понимания, потому что она в другом мире. Поэтому Илларионов не стал спрашивать у него, какую ставку он сделал в другом — не прибрежном — казино.
Илларионову показалось, что генералу Толстому не понравился его сон. Не столько то, что Илларионов отныне знал свой путь: лететь сквозь солнечный снег вместе со светящимися альбатросами, — сколько-то, что Илларионов увидел не змей, волков или крыс, а птиц, конкретно альбатросов. И еще Илларионов вдруг вспомнил давнюю контрольную работу, в которой он делился мыслями относительно того, как принять единственно верное решение в условиях, когда единственно верного решения не существует, потому что в любом решении заключается изначальная, исходящая из предложенных условий ошибка. Илларионов тогда написал, что единственная возможность принять верное решение — довести до логического завершения (абсурда) все возможные, в особенности взаимоисключающие решения. Грубо говоря, использовать все имеющиеся в твоем распоряжении силы для решения одной задачи двумя — взаимоисключающими в смысле ожидаемого результата — методами. Только тогда полученное решение может считаться правильным, потому что погрешность против Судьбы будет практически сведена к нулю. Илларионов более ни секунды не сомневался, что генерал Толстой одновременно стоит во главе двух заговоров: чтобы любой ценой привести к власти нынешнего президента и чтобы любой ценой у него эту власть отобрать.
Илларионов молча открыл обитую вишневой кожей дверь кабинета.
— Будь осторожен, сынок, — услышал он голос генерала Толстого. — Сегодня неудачная в смысле электромагнитного излучения ночь.
Илларионов, не смягчая шагов, вышел в застланный ковром коридор, а потом, до предела смягчив, вернулся к предусмотрительно оставленной чуть приоткрытой вишневой двери. Он вернулся вовремя. Генерал только что закончил набирать номер на сотовом телефоне.
— Он твой, — сказал генерал и тут же прервал связь.
Илларионов выскользнул в коридор. Он не знал, благодарить ему генерала Толстого за предупреждение или проклинать за предательство. Спустившись на лифте вниз, выйдя на темную Лубянскую площадь, Илларионов подумал, что ему нет смысла ни благодарить, ни проклинать генерала. Илларионов знал, кому отдал его генерал Толстой, произнеся в телефонную трубку два слова: «Он твой».
Судьбе.
V
Илларионов пренебрег дежурной машиной, отправился домой пешком. Ночь была столь тиха, что Илларионову казалось, он слышит, как глухо бубнит вознесенный над зданием Государственной Думы огромный трехцветный государственный российский флаг. Флаг был бесконечно одинок в черном воздухе над крышей Госдумы. Со всех сторон его подпирали желтые лучи прожекторов. Илларионов вспомнил, что желтый цвет — цвет предательства. Таким образом, вокруг российского государственного флага простирались две стихии: черная — небытия и желтая — предательства.
На Охотном Ряду Илларионов спустился в подземный город. В некоторых круглосуточно работающих секциях торговали спиртным, экзотическими фруктами, горячими мясными закусками. Однако запах специй, кофе, пиццы и чизбургеров — запах благополучия и достатка — растворялся в тошнотворной вони, исходящей от набившихся в подземный город бомжей. Илларионов сегодня не обедал и не ужинал. У него мелькнула мысль съесть жареную сардельку, запить ее клюквенной новгородской водкой, но он понял, что это исключено, заметив под пластиковым столиком, за которым он намеревался расположиться, бинтующего гноище на ноге изможденного старца, изнуряемого вшами. Вшей на отдающем, похоже, Богу душу старце было слишком много для одного человека. Они уже освоили стол — копошились в белоснежной соли в солонке, отчего соль казалась живой и как будто смешанной с огненным кайенским перцем.
