Олег Приходько - Горсть патронов и немного везения
В общем, подходит он ко мне, огромную коробку финских конфет «Водка в шоколаде» протягивает, и, конечно, цветы. Розы. Одну чайную и две красные. «Здравствуйте, — говорит, — Маша. Не могли бы мы с вами где-нибудь побеседовать?..» Подружки по несчастью в палате сразу все поняли, они ходячие были, так что через секунду вымелись, оставили нас вдвоем. Я молчу, ничего не понимаю. Подъехала к тумбочке, положила конфеты, жду. Он сел. «Как, — спрашивает, — себя чувствуете?» Я, конечно, говорю, все хорошо!.. прекрасно чувствую!.. просто великолепно!.. А слова-то с трудом даются, зубов нет, кожа на лице стянута — непривычно. Он покивал и представился. Ты понял, нет, Решетников, кто это был?.. Правильно, Майвин Анатолий Ильич. И вот лезет он в собственный карман, достает ключи от нового «жигуля-восьмерки», кладет на коробку с конфетами «Водка в шоколаде»… Не беспокойтесь, мол, Машенька, за машину, новая у вас теперь машина красного цвета и с молдингом по борту — в экспортном исполнении, с меховыми чехлами на сиденьях, стоит, мол, в гараже вашем, вас дожидается. Может, говорит, нужно чего?.. Лекарства какие или еще?.. Тут я, конечно, поняла, откуда эта обходительность со стороны персонала, и почему мне в отличие от остальных каждый день постельное белье меняли, и почему каталку предоставили и не выписывают так долго, импортными всякими лекарствами лечат, а о деньгах за операции и лечение никто даже не заикается. Вот, значит, кто платил за все! «С милицией, — говорит Майвин, — все улажено, никаких претензий, да и, по правде сказать, наш сотрудник на джипе тоже очень спешил, скорость превысил». А я оттого, что вся эта любезность нянечек, врача, медсестер оказалась купленной, закричала даже. На него, на Майвина закричала: «Улажено, говоришь?! И с сотрудником твоим улажено, и с машиной моей?! А вот с этим?! — и на свою рожу безобразную показываю: — С этим как быть?! Я же не машина, в конце концов, я живой человек, я женщина!..» Тут я выругалась на чем свет, рубаху в сердцах рванула, чтобы он мою молодую грудь разглядел, чтобы понял, что уладить можно, а чего нельзя. Разошлась. «Я, — говорю, — замуж могла выйти, а теперь, с таким фэйсом, не то что замуж, а на улицу выходить опасно!..» Он помолчал, покивал, дал мне пар-то выпустить. А потом говорит: «Не нервничайте, Маша. Это ни к чему не приведет, только себя терзаете. Цели определены, задачи поставлены. Уладим и с этим. Не забывайте, в какое время живем. Я, — говорит, — не волшебник, но человек в обществе весомый и небедный». Пожелал мне доброго здоровья, откланялся и ушел. Мне и в голову не могло прийти, что он там улаживать с рожей моей собирался. Ну разве ж можно с таким-то — и уладить, Решетников?.. Ну да ты меня тогда не видел, а то бы тоже не поверил. Рухнула я на кровать — и в слезы, навзрыд. Понятно мне все сразу стало: пришел, чтобы сотрудника от милиции отбить — откупился, в общем. Утешил, уладил и отвалил. Я его конфеты «Водка в шоколаде» пить не стала, само собой, и цветы сказала из палаты вынести. Одолжилась снотворным у соседки и сутки почти проспала беспробудно. Очень мне плохо стало после его посещения, будто показали ребенку красивую игрушку, а потом забыли отдать и ушли. Ладно, проехали. Это, наверно, тебе не интересно, про чувства всякие. Ты этого не понимаешь, Решетников. Такое никому не понять. Сказала бы: «Пережить надо», только не надо этого переживать. Врагам не пожелаю… Проходит еще дней пять, больше, само собой, Майвин не появляется. Меня из этой клиники профессора Нечаева выписывают… Что ты так удивился? Не жить же мне там… А, про Нечаева?.. Ну, я его-то сама не видела, меня туда из Склифа перевезли. А что, знакомый твой?.. Нет?.. Ну, в общем, выписывают. А куда — одному Господу известно. Господу, ему все известно про всех. А больше никому. Раньше я знала: с восьми до одиннадцати — свободное время, с одиннадцати до пяти вечера — тренировки, в дни боев — до трех. Потом еще немножко свободного времени — и вечерние бои. Когда гастроли — там на тренировки меньше времени, свободного больше, да по мне бы, конечно, тренироваться хоть круглосуточно, а свободного не надо. Раньше я по расписанию жила и не задумывалась, куда пойти-поехать. А тут, сам понимаешь, полная свобода! Контракт с Любарским еще не кончился, я на него мантулить еще два года должна была. Пожелай я того — он бы меня обратно принял, но после двух поражений подряд, изломанная — какие там бои! Полгода реабилитации как минимум, страховка полагалась, оплата лечения. Ну, выписали, проводили. А в вестибюле Майвин ждет! Я когда его увидела — остолбенела. Стою и шагу ступить не могу, сама не знаю почему. Разуверилась уже совсем, никого не ожидала увидеть. «Здравствуйте, Маша!» — улыбается. Цветы дарит. Откуда узнал, что я розы люблю, не знаю, но ведь не случайно. Значит, узнал. «Вот, — говорит, — Маша, вас и выписали по весне. С наступающим, — говорит, — Восьмым марта!» Сажает он меня, значит, в шикарную машину, забыла, как называется, черная такая, широкая, с баром внутри. «Не отчаивайтесь, — говорит, — Маша. То, что вы прошли курс у доктора Нечаева, — очень хорошо. Он сказал, что состояние вашего здоровья стабильно и что в будущем ваши травмы, полученные в результате аварии, никак не скажутся. Теперь мы перейдем ко второму этапу: будем делать из вас красавицу. И чтобы никаких, понимаешь, комплексов. Лечиться будем у очень хороших специалистов, я уже обо всем договорился, и об оплате вы не беспокойтесь, все расходы моя фирма берет на себя. Если вы не возражаете, прямо сейчас и поедем». Я, понятное дело, не возражала. Про красавицу это он загнул, думаю, ну да шут с ним, все равно ехать некуда, а хуже мне не будет. И правда: везет меня в аэропорт Шереметьево-2. Все рассчитал как по нотам. И час выписки подгадал, чтоб до отлета в аэропорт успеть, и паспорт заграничный уже подготовил… с фотографией. «Полетите, — говорит, — Машенька, в Цюрих, ни о чем не беспокойтесь, там вас встретят мои люди, куда надо отвезут и обо всем позаботятся». Еще и в бар меня сводил, виски предложил, чтоб перелет короче казался. Я, по-моему, тогда ни одного слова не произнесла. Веришь, нет, Решетников — все будто со мной происходит, а будто и с кем другим.
Из клиники профессора Нечаева — в Швейцарию, на дорогой машине, на самолете международной авиакомпании «Боинг»… Как во сне, да еще и перспектива пластической операции за чей-то счет!.. Это ж с ума сойти можно!.. Одним словом, посадил он меня в самолет, и я полетела. В Цюрихе меня встретили двое, посадили в машину, отвезли на вокзал. Я стыдилась очень всего этого комфорта, ну никак он с моим фэйсом не сочетался, комплексовала очень. Заграница-то для меня уже не в диковинку — и во Франции, и в этой Швейцарии случалось бывать на боях. Правда, я ничего не видела, как правило, менеджеры экономили — после боев сразу обратно. Девки куда-то ходили, шмотки покупали, а я нет. В общем, на вокзале в Цюрихе сажают они меня в поезд и сопровождают в горную местность, в Граубюнден. Там, в Альпах (ах, как там прекрасно, Решетников! какой воздух! я шла по маленькой деревушке, по булыжной мостовой, и плакала, и слезы замерзали у меня на щеках!..), меня привели в косметолотческую частную клинику доктора Лиотара. Сказали по пути, что он лучший в Европе, я теперь и сама это знаю, посмотри на меня!.. Ты веришь, нет? — он из потомков художника Лиотара, который нарисовал мою любимую картину «Шоколадница», я видела ее в Дрезденской картинной галерее. Я никогда не была в музее, а туда пошла однажды. Я дралась тогда за клуб «Висмут». Тысячи раз видела всяких красивых баб на фотографиях, но никогда мне ни на кого не хотелось так быть похожей, как на эту шоколадницу. Не знаю почему… И вдруг… Ты представляешь?.. Сам Лиотар, потомок художника!.. Добрый старикан. Клиника в Альпах, культура — что тебе сказать!.. Ты никогда не был в Альпах, Решетников? Значит, ты не знаешь, где живет Дед Мороз. Я заговорила с Лиотаром по-немецки, он очень удивился и обрадовался. Я тогда не знала, что это тот самый Лиотар, иначе сказала бы ему, что хочу быть похожей на шоколадницу. Он очень долго меня осматривал, у меня брали все анализы, замеряли пульс и давление, фотографировали. Меня никогда так много не фотографировали и не делали рентгенов. Лиотар все смотрел на снимки, смотрел на меня — при дневном свете, при электрическом. Делали маску с моей рожи, и не один раз. Собирались другие врачи, и я чувствовала, что меня как будто пытаются сочинить. Будто я еще не родилась, а просто какая-то глина или гипс, или мрамор, и вот они все о чем-то говорят в моем присутствии, и я знаю, что они говорят обо мне, хотя говорили-то они по-итальянски с примесью латыни и я не очень понимала текст, но в общем чувствовала, что они обсуждают, какой я буду. Палата у меня была отдельная, Решетников. Где там этому номеру, в котором мы с тобой прячемся!.. Отдельная палата, сестра Нора, санитарка фрау Кристина, вид на заснеженные горы из окна. Я хотела, чтобы меня придумали, сочинили, сделали похожей на шоколадницу, и чтобы потом я непременно уснула вечным сном. Это все и было похоже на сон. А потом начались операции. Я не буду об этом, ладно?.. О том, как мне спиливали подбородок, потом — нос, как что-то удаляли, а что-то наращивали, вводили силикон в надбровные дуги, в губы. Не бойся, Решетников. Я не робот, я не из чужой плоти. Все то, что ты видишь перед собой, живое. Оно уже мое. И зубы тоже — даром что фарфоровые и на штифтах. Зато красивые зубы, правда?.. Они перетягивали мне всю кожу, они убирали шрамы лазером, вывели татуировку на плече (ее я по дурости сделала, еще в Германии)… За полгода со мной проделали столько манипуляций, что и сказать трудно. После каждой операции я замечала в себе перемены. Появилась вера. Самая настоящая вера — в жизнь, в людей, в природу, в то, что все будет хорошо. Это непередаваемо. Я начала меняться внешне и вместе с тем начинала чувствовать себя женщиной — впервые за двадцать три года. Я начала по-новому смотреть на мужчин. А почему бы и нет?.. Почему?.. Двадцать три года — это не шестьдесят три, хотя я верю, что и в шестьдесят три человек может преобразиться. Знаешь, однажды, когда у меня изменился нос, я немножко загорела в солярии, и лицо мое стало матовым, без шрамов, а кожа омолодилась, я пошла бродить по красивому, как будто из сказки, городку Вальс-Плац-Шплюгену на самой почти границе с Италией, и зашла в костел. Я некрещеная, может, это плохо, может, и беды мои все отсюда, не знаю. И там я стала молиться. Я посмотрела, как это делают другие, и тоже стала молиться, на ходу сочиняя… нет, не сочиняя, такого не сочинишь, как то, о чем я просила. А просила я у Мадонны, чтобы она послала счастья моим матери и отцу, если они живы, а если нет, то чтобы им хорошо было на небесах. Еще я просила прощения за всех избитых подруг и желала побед и Домне Василисе, и Варваре Бомбовозу, и всем-всем… кого оставляла в первой своей жизни. В тысяча девятьсот девяносто шестом году я родилась во второй раз. Не знаю, что будет со мной через час, через два, но против этого факта не попрешь. Я поздний ребенок, Решетников. Счастье переполняло меня, двадцатитрехлетнюю женщину, родившуюся в результате семи операций за шесть месяцев. Они говорили по-итальянски с примесью латыни… Я еще не знала, что все более и более становлюсь похожей на вполне конкретное лицо и что все их проблемы были связаны не с тем, чтобы сделать меня красивой или хотя бы менее некрасивой, а с тем, чтобы выполнить конкретное, оплаченное поручение клиента. Конечно, у них были фотографии Илоны Ямковецкой и в фас, и в профиль, всевозможных форматов, черно-белые и цветные — какие угодно! Мне об этом не говорили. Не знаю, что наплел Майвин Лиотару и сколько заплатил, как объяснил, почему нужна именно такая женщина. Наверно, Лиотару было все равно. Я смело ложилась под его лазерный нож, смело позволяла делать с собой все, что угодно, и они делали. Теперь я думаю, может, это была криминальная какая-то клиника, а?.. Но если бы я даже знала, я дала бы на это стопроцентное согласие — не глядя, не думая о последствиях. Я все мечтала, как приду на поединки в какой-нибудь клуб, где будут драться наши девки, и поставлю на Василису или Варьку, и выиграю все деньги, а потом приглашу их всех в самый дорогой ресторан и угощу… а они даже не будут знать, что это я, Рожа, Манька, Муська, Маруся Кулакова… Вместе с моим лицом изменилась и я сама, во мне проснулось то, что было заложено природой.
