Юрий Козлов - Колодец пророков
…Сначала она ощутила невыносимую боль в груди. Потом услышала гул. Чуть позже пришло ощущение земного тела. Августа, впрочем, успела подумать, сколь несовершенно, неприспособленно к полету ее земное — из плоти и крови тело, прежде чем гул начал отливаться в свинцовые формы произносимых слов. Ей, только что побывавшей светящейся точкой в ночном туманном небе, познавшей иные формы общения, показалось мучительным и недостойным вникать в свинцовый смысл звучащих над ее головой слов.
Но, увы, надо было вникать, потому что говорили о ней.
— Да, это она, — констатировал мужской голос, — не может быть никаких сомнений.
— Тогда каким образом ей почти удалось уйти? — услышала Августа другой мужской голос. — И кто ее вернул?
Августа ничем не обнаруживала своего возвращения. Она сообразила, что лежит совершенно обнаженная, со связанными руками и ногами то ли на операционном, то ли просто на столе и ветер из форточки приятно холодит ей пятки. И еще ей открылось, что для этих двух мужчин в принципе не имеет значения, слышит она их разговор или не слышит, потому что речь идет о вещах, на которые произнесенные (да и непроизнесенные) слова повлиять не могут.
— Она неожиданно и, что очень важно, на людях воспользовалась чужим оружием, то есть использовала свой единственный шанс, — сказал первый. — Если бы она вздумала стреляться у себя дома, пуля бы расплющилась о ее сердце, как о стальной слиток.
— Я смотрел акт судмедэкспертизы, — сказал второй, — она разнесла себе сердце в клочья ровно сутки назад. Зачем ты помог ей вернуться?
Августа самую малость приоткрыла глаза. Взгляд ее как-то странно устремился сразу вверх, влево и вправо. Августа вспомнила бесхозного мальчишку из ближайшей к подмосковному дому творчества писателей — она однажды летом жила в нем с отцом и матерью — деревни. Он ловил в речной протоке раков и бил камнем рыбу. Августа не верила, что проворную быструю рыбу можно оглушить камнем, но мальчишка ей это продемонстрировал на примере двух кормящихся под мостками плотвиц. Он сказал, что камнем в принципе можно оглушить любую рыбу, за исключением щуки, потому что щука одновременно смотрит во все стороны и вверх.
Августа, стало быть, вернувшись в земную жизнь, стала смотреть, как щука.
Прямо над собой она увидела круглую — разделенную внутри на разнокалиберные мелкие — лампу. Лампа парила под потолком, как летающая тарелка. Можно было предположить, что Августа находится в операционной, но в особенной. Кроме лампы под потолком и стеклянных шкафов со скальпелями и хирургическими пилами, в операционной не было никакой техники, предположительно помогающей медперсоналу сражаться за жизнь пациента. Августа догадалась, что лежит на столе в прозекторской. Она не имела ничего против того, чтобы лежать на столе, если бы ей зачем-то не связали руки и ноги. Потом она увидела собственную воинственно нацелившуюся на лампу левую грудь, украшенную то ли вырезанной из цветной бумаги звездочкой, то ли живым цветочным лепестком. Августа не сразу поняла, что звездочка-лепесток на левой груди — не что иное, как шрам на месте входа пули. Приглядевшись пристальнее, Августа определила, что нежно-розовый шрам удивительно напоминает — лежа на столе, она смотрела на него снизу вверх — цифру «9».
Вслед за щучьим зрением к Августе вернулось и обоняние. Она явственно ощутила витающий в прозекторской сладковато-формалиновый запах временно остановленной в своем разложении человеческой плоти. Запах разлагающейся плоти сочился из коридора под дверь прозекторской, попутно смешиваясь с еще более тошнотворно-сладким запахом… бананов. Определенно, бананы разлагались быстрее, нежели человеческая плоть, и их, в отличие от плоти, не сдабривали формалином.
У Августы исчезли последние сомнения: она в морге! Ведь морги, как всем известно, именно то место, где в Москве хранятся залежавшиеся бананы. Она даже знала, в каком именно она морге — на Большой Пироговской улице, где работает Епифания. Августе показалось странным, что Епифания не присутствует в прозекторской при разговоре двух пожилых (судя по голосам) мужчин над ее обнаженным (и связанным!) телом.
Несколько раз (когда Епифания дежурила ночью) Августа приезжала к ней в морг. Разглядывая лежащие на полках (как в огромном спальном вагоне) трупы, Августа ощущала себя пассажиром-безбилетником в экспрессе, движущемся в общем-то в единственно возможном направлении, но без остановок и с очень сильным опережением графика. Тишину спального вагона изредка нарушали какие-то звуки, и Августе казалось: идет контролер! Хотелось быстрее покинуть вагон, потому что смерть была принципиальным и неподкупным контролером. Но, оказывается, мертвых тревожили розничные торговцы бананами, которым Епифания разрешала унести указанное в записке оптовика-хозяина количество картонных коробок. Августа не спрашивала у Епифании, почему та устроилась в морг, потому что знала про ее неодолимое влечение к мертвым.
Пришла пора разглядеть и переговаривающихся над ее обнаженным и связанным по рукам и ногам телом мужчин.
— Я не помогал ей, — между тем продолжил первый, пожилой, круглый, как колобок, с седым венчиком волос вокруг розового, как шрам от пули на груди Августы, черепа. — Ты же знаешь, что гадалки Руби — это по моей части. Она бы мне никогда не позвонила, если бы ее мать, — кивнул на Августу, — не продала ее на трансплантацию органов. Ее вытащила с того света гадалка Руби. И в этот самый момент в морг приехали крутые ребята за ее глазами и печенью. Только поэтому она мне позвонила. Это чистая случайность, что я узнал.
— Неужели в России есть гадалка Руби? — удивился второй — высокий, худощавый, тоже седой, но с гораздо большим количеством волос на голове, с каким-то готическим — удлиненным, изрубленным то ли глубокими морщинами, то ли шрамами лицом.
Августа обратила внимание, что из-под белых халатов пожилых джентльменов выглядывают брюки с широкими — генеральскими, а может, маршальскими? — лампасами. Причем у круглого лампасы красные, а у готического — голубые. Августа была бы польщена, если бы не была встревожена. Ей еще не приходилось иметь дело с военными в столь высоких званиях.
— Если она к ней приставлена, то, вытащив ее, она приняла на себя ее проклятие — бесплодие, — продолжил второй. — Она же не может не знать, что та, когда придет срок, проткнет ее шилом или булавкой…
— И она, умирая, шепнет ей имя суженого, — задумчиво произнес генерал с красными лампасами.
— Или имя того, кому известно имя суженого, — уточнил генерал с голубыми — летчик? — лампасами. — Я не верю ни одному твоему слову! Ты вновь использовал «Технологию-36»! Ты не оставляешь мне выбора… — Он решительно шагнул к столу, на котором лежала Августа.
Она чуть не потеряла сознание от ужаса, увидев в его руках старинный черный молоток и ослепительно сверкнувший длинный гвоздь с широкой (промахнуться было невозможно) шляпкой. Совсем недавно Августа была немало раздосадована тем, что перестала быть летящей светящейся точкой в туманном ночном небе. Сейчас же ей решительно не хотелось, чтобы седой генерал с готическим лицом вколотил черным старинным молотком ей в сердце серебряный гвоздь. Августе удалось выгнуться — сделать подобие гимнастического мостика — над столом, выбить из рук приближающегося генерала молоток.
— Ага, я смотрю, мы пришли в себя! — не сильно, впрочем, огорчился тот, быстро поднял с пола кошмарный черный молоток.
— Мне не кажется, что это лучший выход, генерал Илларионов! — преградил ему путь кругленький генерал с красными лампасами. — Мы не решим проблему с помощью серебряного гвоздя и молотка Инститориса. Да, я применил «Технологию-36», допросил ее душу, потому что души людей, как мы выяснили с тобой в незабвенном 1936 году, говорят правду, одну лишь правду и только правду! Да, пусть я опять нарушил закон мироздания, зато я совершенно точно выяснил, что сейчас она одна, что он хочет ее, одну лишь ее и только ее! Если мы уничтожим ее, в следующий раз их будет сто, двести, тысяча, и мы не сможем помешать ему появиться на свет! Судьба предоставила нам уникальный шанс — переиграть его на его половине поля — во чреве его возлюбленной матери…
— С дороги! — крикнул генерал Илларионов. Черный молоток как будто растворился в его руке, сделавшейся вдруг широкой, как веер. Пропал и гвоздь, но тут же вновь возник, сверкающий, под потолком, странным образом объединившийся в одно летающее целое с молотком. Это черно-серебряное (мельхиоровое?) целое летело прямо Августе в сердце, в нежно-розовый шрам от пули, удивительно напоминающий цифру «9», если смотреть снизу вверх.
Наверное, Августа лишилась чувств, потому что вместо генерала Илларионова с черным молотком и серебряным гвоздем в руках увидела пикирующего на нее ворона с острейшим серебряным клювом. Она закрыла глаза, ощущая сердцем холод смерти, но тут же и открыла, заслышав громкие хлопки. Вместо кругленького генерала с красными лампасами у стола, на котором она, связанная, лежала, откуда-то появилась то ли большая крыса, то ли (появился) небольшой енот и с обеих рук (лап) палила (палил) из пистолетов в теряющего пух и перья, но тем не менее заходящего на второй круг атаки ворона. Августа перевела дух. Против прицельно стреляющей по-македонски крысы (енота) у ворона шансов не было.
