Олег Алякринский - Гастролер
— Можно, Медведь, присесть рядом с тобой?
— Честь окажешь, Федул… Присядь!
— Я с тобой, Георгий Иванович, выпью, мне этого и достаточно. Пускай они там свое пиво тянут, а я водочки, я — как всегда.
Федул казался всем добродушным увальнем — улыбался широко и беззащитно. Он походил на крестьянина, которого только что оторвали от сохи, затянули в отутюженный костюм, который был ему мал, посадили за обильный от яств стол, и он, ошалев от внезапной перемены в жизни, пошел прикладываться то к одной бутылке, то к другой, стал хватать с каждой тарелки, пересаживаться с места на место, словно бы рассчитывая найти еще что-то посытнее. Он и вел себя, как неотесанный крестьянин. — громко смеялся, шумно ел, чавкал и рыгал, был неумерен в проявлениях радости и довольства, — словом, выглядел совершеннейшим дурачком, которого приглашают за стол лишь для тою, чтобы в нужный момент развлечь им гостей. Однако никто из сидевших за столом воров не осмелился бы развлечься за счет этой деревенщины. За внешней безобидностью и веселым добродушием прятались изворотливый ум, упрямство и неукротимая железная воля.
Большую часть жизни Федул провел в тюрьме, в том числе и в одиночке. На его неуемную натуру и добродушный нрав, казалось, не могли подействовать ни толстые стены тюрем, ни мрачные рожи окружавших его начальников. Наоборот, чем безрадостней было его окружение, тем громче гремел его смех.
Я, когда чокался с Федулом, невольно ощутил холодок на спине. Федул не боялся ни милиции, ни тюремной администрации, ни самого черта. Он вообще отличался от других людей хотя бы уж тем, что жил по законам, понятным только лично ему. Например, смертоубийство по молодости лет он вообще не считал грехом и в мокрухе чуть было не достиг совершенства. Но как-то вовремя остановился, перебродил, взгляды резко поменял.
Несмотря на свою причастность к убийствам, он не попадался ни разу и потому, наверное, внутренне чувствовал себя совершенно безгрешным. Когда же он стал вором и принял законы блатарей, запрещавших убивать, он зарекся убивать так же естественно, как раньше отправлял на тот свет… При всей мрачности его прошлого, Федул в общении оставался легким и веселым. Однако это его добродушие могло в одно мгновение обратиться в необузданную ярость, если он замечал неуважение или пренебрежение к собственной персоне.
Меня он уважал и пользовался моим уважением, хотя и признавал мое полное превосходство над собой. Сам будучи раза в два шире и выше меня, старика, он внутренне трепетал передо мной — это чувствовалось в каждом его взгляде и жесте. Это было тем более удивительно, что и мне было рядом с ним неуютно. Подобно природной стихии, Федул не был подвластен никакой узде. С ним требовались тонкость и осторожность, как в обращении с динамитом.
Чокнувшись с Федулом, я пригубил рюмку, а тот одним махом, не моргнув глазом, опорожнил стакан водки, словно проглотил воду; потом сунул сигарету в рот и стал доставать зажигалку из кармана. Федул не представлял для меня опасности, потому что принадлежал к тем людям, которые не умеют скрывать свои симпатии и антипатии. Он любил до самозабвения и так же неистово мог ненавидеть. Если он и был хитер, то той простодушной деревенской хитростью, которая не могла перерасти в коварство беспричинно.
— Федул, а сколько ты за раз можешь стаканов глушануть? — перегнулся к нему через стол Граф.
— Шесть! Но под закусь! — ответил Федул, не вынимая изо рта сигареты; один глаз его сощурился, а другой, голубой-голубой, уставился на желтый огонек горящей зажигалки.
— Полтора литра? — весело удивился Граф. — А сколько ты уже выпил?
— Три стакана.
— Может, еще водочки?
— Нет, Граф, меня развезет, и я пойду спать. А у нас еще базар есть.
— Наверное, ты хотел бы, чтобы из водопроводного крана лилась водка, а, Федул? — хитро сощурился Граф, оглядывая сидящих за столом урок, словно приглашая и их поучаствовать в веселье.
— Нет, — простодушно ответил Федул. И добавил после короткой паузы, пока остальные смеялись: — А вот за здоровье Георгия Иваныча выпью. Ему скоро понадобится немалое здоровье.
Я заметил, как Граф так и вспыхнул при этих словах, которые, кажется, не имели адресата. Да, Граф! Вот этот вполне мог претендовать на место главного смотрящего. Это Граф, с холодной улыбкой на тонких губах, хладнокровный и расчетливый. Он многим внушал ужас. Да и кличка, которую он получил еще подростком в колонии, очень подходила к его внешности: рослый, худощавый, с правильным смазливым лицом, с высокомерной манерой разговаривать. Даже походка у него была барственно неторопливая, ноги он переставлял вальяжно, даже в стати его было видно, что цену себе он знает… И голову Граф тоже держал по-особенному, откинув назад, словно нащупывал жесткими глазами очередную фраерскую жертву. Ходили неподтвержденные слухи, что на его совести кровь двух воров в законе, которые в свое время выступили против его коронации. Многие этим слухам верили, но некоторые считали полной глупостью. Но, как известно, даже в шутке есть доля шутки, а все остальное — правда. То же можно сказать и о слухах…
Мне подумалось, что никто никогда не слышал, чтобы Граф говорил с кем-то на повышенных тонах. Ровным, почти равнодушным голосом он миловал и отпускал грехи, таким же тусклым тоном взыскивал должки. Он всегда вещал точно вполголоса, но слова, сказанные им, всегда были услышаны. Да, Граф был одним из тех, кого приходилось опасаться всерьез.
Несколько месяцев назад, когда рецидив прошел и болезнь отступила, я вызвал Алека и приказал собрать малый сход на Мичуринском. Я просто решил опередить законников, у которых в последнее время накопилась ко мне масса вопросов. Ангел уже давно говорил, что все не прочь собраться вместе большим кругом. А это означало, что, если не у всех, то у некоторых возникло желание попытать своего счастья и попробовать вскарабкаться на вершину… Возможно, если бы среди членов большого сходняка нашелся человек, который уже сейчас смог бы заменить меня, то я, может, и смирился бы.
Во всяком случае, мне так казалось. Ведь они все были для меня семьей, братьями, детьми. Каждого я ценил так, как может только любящий отец ценить своих детей. Я негласно охранял каждого, в нужные моменты удваивая и утраивая охрану, даже не сообщая им об этом. Да если бы среди них нашелся бы достойный уже сегодня взяться за дело, я бы ни на минуту не задумался.
Вот Алек, которому я доверял больше, чем кому бы то ни было. В его глазах я всегда видел только преданность и беспокойство. Особенно после обострения моей проклятой болезни. И Алек не смог скрыть надежды, когда заметил улучшение здоровья хозяина. Нет, Алек совсем не то. Алек слишком еще молод и наивен, да и дел крупных за ним нет. К тому же он еще без короны. Сходняк за ним не пойдет, это очевидно. Ангел? Славный парень. Но Ангел тоже не подходит на место главного смотрящего. Ангел был признанным третейским судьей на воровских сходках, обладал недюжинным умом и пользовался авторитетом в регионах. Ангел имел и другие достоинства, немаловажные в среде урок: он был смел, честен и обладал тем обаянием, которое нравится ворам. Такого бы они были бы не прочь иметь своим хозяином. У Ангела был тот своеобразный кураж, который так редко встречается у людей и который так нравился и мне в Ангеле. Но Ангел не сможет противостоять коварству и грубой неотесанной силе. У него не поднимется рука убрать с дороги оборзевшего, зарвавшегося. А потому он эту власть не удержит.
Федул? Нет, слишком простоват… Граф? Этот уж больно опасен. Да и окажись он на самом верху, как знать, не пустится ли в пляс его загребущая рука?
Остальные законники, те, кого сегодня не было за столом, хоть и хороши каждый на своем месте, вряд ли имеют шанс удержаться на престоле. Однако и их тоже приходилось опасаться. Тем более что от их голоса зависело многое, — большой сходняк представляло большинство.
И простоватый Леха Тверской, поддерживающий Федула, и истеричный горлопан Петя Дуче, явно тяготеющий к Графу, и жадный до денег Дед Мазай, и проштрафившийся недавно конфликтом с южанами Яшка Поляк — все они, хоть и сиживали всегда за моим гостеприимным столом, нет-нет да и поглядывали на осунувшееся от болезни, пожелтевшее лицо хозяина, явно ища в нем признаки надвигающейся смерти. Это я заметил уже давно, еще с того памятного схода, когда представлял ворам Варяга…
Нет, всероссийский пахан должен обладать умом, совершенно отличным от других. Он должен обладать парадоксальной способностью видеть в знакомом и привычном ростки нового и непредсказуемого. Следовать дедовским обычаям — похвальное качество, обычаи дают возможность выживать во все времена, столетиями эта верность традициям спасала общество. Но теперь настали новые времена. Такие, которых раньше на Руси не было и не могло быть.
