Олег Блоцкий - Предатель стреляет в спину (сборник)

Егоров еще никогда не видел своего отчаянного и злого в боях пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.

– Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и садись.

– Как вы считаете… – Солдат покраснел, и капельки пота вспыхнули на его висках. – Как вы думаете, получится что-нибудь?

– Ну, ты даешь, Серый, – укоризненно сказал взводный. – Если матушка говорит, значит, так оно и есть на самом деле. Ведь матери никогда плохого не желают. Видишь, пока ты здесь тащишься, она тебе жену нашла. Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!

По лицу пулеметчика внезапно разлилась почти дурашливая улыбка, и он помчался к модулю, крича по дороге какому-то молодому: «Душара, бумагу, конверт, ручку в ленинскую комнату. Быстро, сыняра, время пошло!»

Егоров усмехнулся, а потом надолго задумался: насколько любящей, мудрой и заботливой оказалась Серегина мама. Ведь сейчас она в одиночку сотворила то, что не в состоянии были сделать ни страна, ни армия, ни даже они, командиры.

Она подарила своему сыну надежду на счастливое и мирное завтра, надежду на то, что и у него все будет хорошо.

Ведь солдату так важно, чтобы его ждали не только родители!

Егоров и сам не помнит, сколько он сидел, стоял, ходил по набережной. Время и окружающий мир потеряли для него реальность: порой, словно наяву, он оказывался там, где служил год, полтора, два назад; разговаривал с людьми, которых знал раньше, и которых уже не было в живых.

Виктор курил и смотрел на море. По нему множеством беспорядочных горбиков бежали волны, то и дело исчезая, потом внезапно возникали с белыми прядями пены на своих макушках. Светлые клочки на сереющем фоне напоминали Егорову седины друзей: Валерки, Андрея, Витальки, Файзи.

От воды порывами плыл солоноватый воздух, пахнущий йодом.

– В том-то и штука, что море как раз и не имеет запаха, – рассказывал однажды Виктору знакомый моряк. – Вдалеке от земли его совсем нет, потому что это результат гниения водорослей, которые выбрасывает на берег. А в книгах почему-то все время твердят об этой гнили, как о каком-то аромате мужества. Может, оттого, что все эти лирики и романтики просто-напросто идиоты? – закончил моряк, презрительно сплюнув.

Сейчас офицер думал, что все люди прямо-таки обожают сочинять то ли для себя, то ли для других красивые, но совершенно далекие от правды истории. Особенно про любовь и войну.

«Странные все-таки существа – люди, – размышлял Егоров, – одни придумывают всякий бред о запахах моря, а другие торопятся в это поверить. И о войне они тоже все врут. У нее совершенно другой привкус, нежели тот, книжный, исключительно пороховой, о котором постоянно твердят всякие придурки.

Война остро и неприятно пахнет вонючими липкими носками, почерневшими портянками, давно немытыми и потными мужскими телами.

Война – это грязь на руках, лице, шее, ногах.

Война – это кучки дерьма рядом с местами ночевок подразделений. Наступать в них не хочется, и поэтому смотришь по сторонам внимательнее, опасаясь не меньше мины-ловушки…

Война – это покрасневшие, воспаленные от бессонницы глаза; разбитые в кровь ноги; лопнувшая, кровоточащая кожа на почерневших костяшках пальцев; обветренные, сухие, колючие губы; стертые плечи и непременная дрожь в костенеющих мышцах.

Война – это ядовито-желтая пыль, которая везде, кругом, и, кажется, забила легкие окончательно, поэтому, спрыгивая с боевой машины, ты не узнаешь своих солдат и очень долго вместе с ними отхаркиваешься серой, вязкой, тягучей слизью.

Война – это жара, когда солнце стоит в зените и укрыться от него нельзя, так как колонна хоть медленно, но неуклонно ползет вперед.

Война – это жуткий, непереносимый холод в горах, особенно по ночам, когда тьма мгновенно, словно плотной черной шторой, задергивает небо, а огонь развести нельзя и забиться куда-нибудь тоже нет возможности, потому что вокруг только ставшие сразу стылыми камни и валуны.

Война – это постоянный страх, который ты душишь на боевых и который непременно возвращается по ночам… Когда ты вдруг видишь во сне, как тебя расстреливают на краю скалы… Или же, подойдя к тебе, раненому и беспомощному, медленно вспарывают живот, взрезая его снизу вверх, и смердящий, почти звериный духовский запах шибает в нос, отвращение к которому напрочь перебивает острую, казалось бы непереносимую боль в теле.

Война – это пустые консервные банки, разбросанные возле костра, среди которых лежит наспех перебинтованный пулеметчик. Пересохшая земля втягивает влагу, текущую из штанов. Резко пахнет мочой. Почему этот запах нельзя соотнести с мужеством? Ведь Сереге больно и страшно. Он думает, что умрет. И все они, стоящие вокруг, тоже понимают, что солдат долго не протянет, хотя постоянно говорят обратное. Но пулеметчик не верит. Серега тихо плачет. Блестящие змейки слез скользят по вискам. Чужая земля равнодушно принимает и эти капельки.

Война – это непрерывные потери. На ней приобретается лишь постоянное нервное напряжение. И даже спокойные дни в полку не могут восстановить потраченные нервы хоть частично.

Война – это монотонная, а порой и нудная, тяжелая работа, где стрельбы значительно меньше, чем представляют себе непосвященные. И на каком-то этапе бесконечных военных приготовлений, выходов, засад, возвращений на базу вдруг накатывает такая усталость, что человек уже не в состоянии видеть не только ненавистные хари врагов, но и вмиг кажущиеся ему отупевшими рожи друзей.

Война – это совершенно не то, о чем говорят и пишут, ибо она всегда гнуснее, подлее, циничнее, бессердечнее, злее, разнообразнее всякой, казалось бы, полной правды о ней.

Наверное, так было всегда, на любой войне, – думал Виктор. – Какая разница, сколько веков или лет назад она происходила? Ведь люди во все времена одинаковы. Особенно на войне, где есть свои герои и трусы.

Уходили с пляжа последние купальщики, набросив на плечи широкие полотенца и неся в руках сандалеты. Люди с трудом вытягивали ноги из песка и шли почему-то гуськом.

Виктор вспомнил подобные цепочки в Афгане.

«И для этого были причины, – подумал он, – но почему здесь я так часто вижу людей, которые ходят в затылок друг другу? Может, это такой же инстинкт, как постоянная тяга мужиков к оружию и войнам?»

Игры с мальчишками в «войнушку» были веселым занятием. Виктор помнит, как никто не хотел становиться «немцем» или «беляком», когда на улице спонтанно возникала беготня – следствие только что увиденного по телевизору фильма.

Обычно во «враги» отряжались трусы, маменькины сынки и пацаны помладше. Старшие понимали, что те стерпят подобное унижение из страха быть изгнанными из игры в случае отказа.

Бестолковая детская беготня вокруг домов и засады в подвалах постепенно сменялись совершенно другими занятиями – осмысленными и целенаправленными: сначала пионерской «Зарницей», а затем начальной военной подготовкой в старших классах.

Медленно, но неотвратимо они научили верить Егорова, что каждый школьник должен уметь стрелять из автомата, чтобы защищать революцию. Все равно – какую, и совсем не важно – где. Главное – оберегать свой мир от настырных америкашек, заклятых врагов Родины. Той Родины, лучше которой нет на свете.

Правда, об этом никто не говорил открыто. На «Зарницах» постоянно обозначались какие-то «синие», «зеленые» и прочие «серо-буро-малиновые». Но маленький Виктор и его товарищи прекрасно понимали, о ком идет речь.

Уже в начальных классах Витя очень радовался всем наводнениям, ураганам, землетрясениям и пожарам, случавшимся в далекой, злой и неведомой стране – Соединенных Штатах Америки. Мальчик был счастлив, когда там разбивались самолеты, летели под откос поезда и тонули корабли.

Впрочем, став взрослым и вспоминая те сообщения, Виктора не покидало ощущение, что дикторы тоже едва скрывали торжество, сообщая подобные известия, которые почему-то касались только другой части земного шара.

Но тогда, слушая скорбные сводки, мальчишка ликовал. Пыхтя от усердия, он тащил стул к книжным полкам и вытаскивал из плотного ряда тяжеленный том Большой советской энциклопедии.

Выписав общее количество американцев, маленький Егоров тщательно отнимал число недавно погибших людей. Подсчитав, он хмурил бровки, вздыхая: в живых оставалось еще много людей.

«Вот, если бы такое извержение, как в Помпеях, – начинал мечтать мальчик, внимательно разглядывая испуганных людей, изображенных на репродукции известной картины Брюллова, которая висела над старым диваном. – Нет, все-таки не очень много получается, – приходил к выводу пацан, – тысяч, может, сто или двести. Но это не мильоны, – горевал он и начинал сожалеть о доброте их страны, которая не хочет закидать вредных америкашек, издевающихся даже над своими людьми, атомными бомбами.