Богдан Сушинский - Правитель страны Даурия
– В основном расстреливали.
– И многих расстреляли[99]?
– Я не могу сказать, сколько было расстреляно, поскольку непосредственно на казнях не присутствовал.
– А другие формы репрессий вы применяли? Если население оказывало вам сопротивление, ваши люди сжигали деревни?[100]
– Если население оказывало слишком яростное сопротивление… – пожал плечами атаман, – не исключаю, что кое-кто из моих подчиненных прибегал и к подобным методам устрашения. Жестокости гражданских войн и бунтов общеизвестны, в соболях-алмазах.
– На предварительном следствии, подсудимый Семёнов, вы не отрицали тот факт, что ваши войска финансировались японским правительством, – подключился к допросу Ульрих. Задавая какой-либо вопрос или выслушивая ответы, он всей грудью налегал, буквально ложился на широкий дубовый стол и, близоруко щурясь, без конца то снимал, то вновь надевал очки, небольшие свинцовые кругляшки стекол которых были похожи на ружейные стволы расстрельной команды.
– А какой смысл отрицать то, о чем было известно всей Маньчжурии?
– Как это осуществлялось на практике? Как поддерживалась связь с японской военщиной?
Атаман и генерал Власьевский хмуро переглянулись. Это в обязанности Власьевского входило – налаживание связей с командованием Квантунской армии, через него происходило получение из японских источников финансов, оружия, обмундирования и амуниции. Однако Семёнов не хотел прикрываться сейчас его именем, поэтому, исподлобья глядя на Ульриха, процедил:
– Для поддержания связей с тыловой службой Квантунской армии при моем штабе постоянно пребывал японский майор Куроки. Именно через него осуществлялось все снабжение моих частей. После того как Куроки был отозван японцами, финансирование и снабжение Захинганского казачьего корпуса и других моих частей осуществлялось через представителя японской военной миссии в Тайларе – подполковника Курасаву, который тоже числился прикомандированным к моему штабу.
– Согласно показаниям подсудимого Власьевского, на содержание вашей армии японцы отпускали свыше трехсот тысяч золотых иен в месяц. Вы подтверждаете это?
– У нас с вами нет оснований не доверять показаниям генерала Власьевского, – не скрывая горькой иронии, ответил атаман. – Ему это известно доподлинно. Я знаю лишь, что на содержание моей армии японское правительство выделяло что-то около четырех миллионов золотых иен в год.
Он вновь метнул взгляд на Власьевского. Тот предпринял попытку грустно и благодарно улыбнуться в ответ, однако это ему не удалось. Еще во время первого судебного заседания[101] атаман заметил, что Власьевский, по существу, сломился и теперь панически боится каких-либо обращенных к нему вопросов. Даже не приговора, а самих вопросов. Произошла эта «ломка» после того, как председательствующий на суде спросил:
– В материалах дела запротоколирован такой факт. Неподалеку от местечка Маковеево, где располагался штаб карательной дивизии генерала фон Тирбаха, группа насильственно мобилизованных казаков одной из станиц перебила своих офицеров и вернулась к семьям.
– То есть вы хотели сказать, что, нарушив присягу, эта часть казаков перебила своих командиров и дезертировала, – уточнил атаман, хотя обычно в полемику с обвинителями старался не вступать и в допрос своих подчиненных не вмешивался.
– Речь идет о насильственно мобилизованных, – жестко уточнил обвинитель.
– Они были призваны на службу в российскую армию по законам военного времени. По законам… военного времени, – подчеркнул он. – При этом я исходил из мандата Временного правительства на формирование воинских частей; то есть того законного правительства, в которое, насколько мне помнится, входили и большевики. И хочу обратить внимание: эти солдаты приняли присягу на верность Отчизне.
– Но вы же заставляли их воевать против армии рабочих и крестьян.
– Против субъектов той политической силы, которая совершила государственный переворот. Причем основная масса их бойцов тоже состояла из насильственно мобилизованных. В моих же частях сражались сотни людей, в свое время насильственно мобилизованных красными, но дезертировавших оттуда. Мы принимали их только потому, что они бежали из частей мятежников. Относительно же наших казаков-дезертиров, то, по казачьим традициям, станичные старейшины сами обязаны были пресекать подобные дезертирства. – Семёнов оглядел нескольких присутствовавших в зале офицеров, и все они постарались опустить головы или отвернуться. Как военные они понимали, что подобные преступления жестоко караются в любой армии мира. Вопрос заключался лишь в том, какими методами это происходит.
– Подсудимый Власьевский! Правда ли, что по вашему личному приказу, – проигнорировал обвинитель замечания атамана, – в станицу, откуда происходили эти казаки, прибыл карательный отряд офицера Чистохина? Приказав всем старикам станицы собраться, командир отряда запряг их в сани и заставил везти тела убитых офицеров на кладбище. Там стариков расстреляли на офицерских могилах, а станицу сожгли. И правда ли, что вы лично наблюдали за этой казнью?
Своё участие в этой карательной операции Власьевский, конечно, отрицал, но, что касается самого рейда… Сколько их, – горестно подумалось атаману Семёнову, – таких вот карательных акций, убийственно приправленных жаждой мести и пьяными причудами неотвратимо звереющих на пепелищах Гражданской войны офицеров, происходило в те годы! А ведь в Первую мировую ничего подобного, вроде бы, не наблюдалось. Воистину, всякая гражданская война ни пощады, ни пределов жестокости не знает!»
Что же касается Власьевского, он принадлежал к той когорте, «наполеоновской старой гвардии», с кем атаман начинал еще в семнадцатом. Они вместе формировали туземный монголо-бурятский полк, который должен был выступить на защиту Временного правительства. Вместе безуспешно пытались остановить распространение «коммунистической чумы», как Власьевский обычно именовал обольшевичивание Даурии. Чтобы таким образом, по глубокому убеждению, спасти империю, Отечество.
Поскольку армия их состояла и из казачьих, и из сугубо армейских подразделений, то Власьевский занимал пост начальника казачьего отдела главного штаба армии Семёнова. То есть, по существу, был заместителем главнокомандующего по казачьим частям. Он же руководил карательными экспедициями, которые осуществлялись специальными отрядами Фильшина, Чистохина, Унгерна, фон Тирбаха…
Во всем этом генерал Власьевский сам сознался во время допросов, по своей воле и чистосердечно. Даже теперь, в пропитанных горем и кровью лубянских казематах, он все еще наивно верил в те обещания спасти ему жизнь, что получил не только от офицеров-чекистов, но и от самого Маршала СССР Родиона Малиновского, командовавшего во время его ареста Забайкальским фронтом – одним из трех, принимавших участие в Маньчжурской операции[102].
– …На основании всего вышеизложенного, а также на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года, – усталым, полусонным голосом прогундосил председатель Военной коллегии Василий Ульрих, – подсудимого Семёнова Григория Михайловича как злостного врага советского народа и активного пособника японских агрессоров… приговорить к смертной казни через повешение, с конфискацией всего принадлежащего ему имущества.
Между тем в «последнем слове», признав себя виновным по всем пунктам обвинения, поскольку не признавать их было попросту бессмысленно, атаман просил суд приговорить его не к повешению, а к расстрелу, чтобы позволить умереть, как подобает русскому офицеру.
– Вы ведь осуждаете меня как командующего войсками, как русского офицера, – молвил он, – так отнеситесь ко мне как к офицеру. Позвольте умереть по-солдатски.
Однако в ответ на эту просьбу члены Военной коллегии лишь мстительно ухмыльнулись, давая понять, что просить о каком-либо, пусть даже таком вот, снисхождении – бессмысленно.
17
…Заводя генерала в камеру, конвоир – из новеньких, которого раньше Семёнову видеть не приходилось, – попытался подтолкнуть его сзади рукояткой пистолета, но, уловив этот момент, осуждённый резко оглянулся, и оружие охранника так и зависло в воздухе. То ли вспомнил, что перед ним генерал-лейтенант, то ли сработало понимание того, что конвоирует смертника…
Здесь, на Лубянке, в общем-то, все были обречены, и все-таки к тем, кто уже выслушал свой окончательный приговор, отношение конвоя было особым. Если и не мягче по Уставу, то по каким-то едва приметным человеческим проявлениям – всё же более снисходительным.
Опустившись на нары, Григорий устало прислонился спиной к холодной, влажной стене и закрыл глаза, погружаясь в сладостную полудрему, в спасительное полузабытье.
– Вот и все, господин атаман, – донеслись до него через пригашенное сознание слова Родзаевского, – теперь и мы с вами тоже… у последней черты.
