Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
— Апти, — с охотой отозвался Акуев.
— А фамилия? Отец у тебя кто? — допытывался командир.
— Апти меня звать, — повторил горец, уперся взглядом в лоб Дубова.
— Апти так Апти, — согласился командир. Шевельнулось в нем какое-то сомнение, однако загнал он его поглубже: мало ли бесфамильных теперь в горах? Если каждый из таких по паре десантников ухайдакает, глядишь, Дубову нечего станет делать в горах, останется разве что мамкины пирожки в Грозном жевать да с батей Аврамовым на охоту на кабанов ходить. — Ну, давай лапу, Апти-бесфамильный. Крепко ты нас выручил. Прими нашу сердечную благодарность. Какая нужда случится, спроси Федора Дубова в Махкетах. Туда мы сейчас направляемся. Нам до места еще ночку топать, ежели не заплутаем.
И, повернувшись спиной к Апти, присел командир подле раненого:
— Не держи ты в себе голос, Саид, не закупоривай. Фашиста со всеми его потрохами покрой вдоль и поперек, глядишь и полегчает. Жилы порвем, а к утру тебя к докторам доставим, это я твердо обещаю. Ну чего… чего ты? — дрогнул голос у командира. Смахнул он испарину у парнишки на лбу. — Да с такой раной — тьфу! Мы у тебя еще на свадьбе попляшем!
Встал, резанул командой по отряду:
— Подъем!
Собралась уходить от Апти чужая, очень уж манящая жизнь, уходили навсегда из костей и мускулов сработанные, порохом прожаренные мужики. Большое дело забирало их от Апти. Первый раз стала ему постылой невзнузданная свобода его, жесткой она показалась и пресной, как несоленая козлятина в хурджине. И, решившись, выговорил он в напружиненную спину Дубова, поднявшего носилки с раненым:
— Макхеты сапсем короткий дорога иест.
Сказал и удивился: кто за язык тянул? Дубов спросил не оборачиваясь:
— Это что, раньше утра можно в Махкеты попасть?
— Пол ночь можно, — снисходительно уточнил Апти. — Столько ходить надо.
Дубов обернулся через плечо, увидел растопыренные четыре пальца.
— Четыре часа? Да ну?
— Мое слово мужчины.
— Может, расскажешь про дорогу? — уронил настороженно Дубов. — Сам видишь, к доктору парня надо.
— Гора тибе чужой, темно, что увидишь? — гнул свое, непонятное Апти.
Дубов опустил носилки. Глянул исподлобья:
— Ты, я вижу, ждешь чего-то? Денег у меня сейчас нет, чтоб тебя в проводники на ночь нанять. А даром вы для нас и чихнуть не желаете?
— Тибе какой сабака брехня гаварил? — ощерился Апти. — Мой народ за гостя свой жизня отдаст!
— А я не гость, — криво усмехнулся Дубов, на свои кулаки, на побелевшие костяшки покосился. — Я командир отряда «Смерть шпионам». И мое дело в горах диверсантов да вашего брата дезертира арканить. Ты почему не на фронте? — сурово спросил Дубов. Дымились зрачки командирской властью, данной ему государством и войной. Густела недобрая тишина.
— Скоро на фронт пойду, — неожиданно мирно сказал Апти. — Пошли Макхеты. Дорога длинный, хабар успеем га варить.
Так он стал проводником отрада. И Федор Дубов в короткой радиограмме на имя полковника Аврамова оповестил его о приеме в отрад Апти Акуева, сняв тем самым заботу с отцовских плеч.
Неподалеку действовал еще один отрад истребительного батальона под командой капитана Криволапова. Проводником в нем стал кунак Апти Саид. Взяли его по совету Апти.
Истребители, ведомые Апти, делали челночные рейды по горам. Они устраивали засады. Отрад тоже терял бойцов. Но снизу прибывало пополнение. И Апти стал верить, что становится бессмертным вместе с отрядом — как луна над горами, светившая им в операциях, как сами горы.
Однажды на привале он увидел неподалеку одичалую собаку. Крупный поджарый пес, высунув морду из куста, ждал их ухода, чтобы подобрать объедки. За бурой всклокоченной шерстью, тоскливой настороженностью глаз собаки угадывалась лихая доля. И Апти подумал, что жизнь его до встречи с Дубовым была подобна песьей.
Но мысль эта скоро растворилась в нескончаемой гонке по горам. Случалось, что отряд покрывал за сутки до полусотни верст. А перед ночлегом они хорошо, неторопливо ели. Алюминиевый котелок и ложка, брякавшие на тугом бедре Апти, подтверждали его право дважды в день поработать челюстями. Еду они баюкали в вещмешках за спиной, либо она прибывала с верховым поваром в хурджинах на то место, которое Дубов назначал по рации.
Еда бывала и скудной, ее могло и совсем не быть. Но теперь это не тревожило Апти: отныне хлопоты о его животе взяло на себя государство. Занятое смертельным единоборством с Германией, оно все же приметило Апти и взяло под свое покровительство. Это государство, незримое и надежное, жило и страдало где-то рядом, за хребтами.
Немного дней прошло с тех пор, как он стал проводником у Дубова. Но успели повязать их накрепко общие пот и кровь, общее тепло бурки. Все это было надежнее и вернее любых слов. Случалось, Дубов рассказывал сказки, мастер был командир на эти дела.
— Зимой под самой Рязанью это случилось, — подкашливая, начинал командир. Сунув в рот шмат тушенки, прожевывал, глотал, сытно жмурился. — Шатались по лесной глухомани два брандахлыста: Мороз Красный Нос да Мороз Синий Нос. Ну и, как водится, от безделья приключений искали. Однажды видят, барин с мужичонкой мимо них на санях телепаются, лошаденку худющую что есть мочи погоняют, потому как бр-р-р-р… много холоду братцы Морозы в окрестности напустили. Ну вот, решили они от безделья пошутковать. Подмигнул Красный Нос Синему Носу и подначивает его: «Ну-ка, брат, возьмись за мужичонку, пощипай его за бока, шубейка на нем на рыбьем меху, сплошной лапсердак, и лаптешки липовые, его приморозить — раз плюнуть. А я тем временем за барина ухвачусь, мороки с ним будет невпроворот, сам прикинь: шуба бобровая, шапка волчья, да свово жиру с пуд. Пока до костей доберешься — запаришься».
На том и порешили. Взялись каждый за своего. Синий Нос принялся мужичонку донимать. А тот кочетом с саней — скок! Топор в руки ухватил, на ладони поплевал и давай сосну корабельную в щепки волтузить. Так согрелся, что пар от него, как от паровоза валит. Синему Носу под его шубейкой само собой невмоготу. Сиганул он оттуда как ошпаренный.
А мужичонка до того разошелся, полушубок свой дырявый на снег сбросил и ну пуще прежнего топором махать. А полушубок-то лежит мокрехонький! Ну, думает Синий Нос, едрит твою кочережку, я те сделаю! Шнырь в полушубок и давай его дубить. Мужик сосну подвалил и за полушубок берется. А он — колом торчит, хоть плачь. Ну что ты скажешь на такое коварство! Тогда берет он дубину, от сосны рубленную, и давай свой лапсердак, а заодно и Синего Носа охаживать, да матерком его, матерком!
Синий Нос в шерсти завяз, кричит: «Милый, хороший! Ой-ей-ей! караул!»
Насилу выпутался, чуть жив уполз. С той поры зарекся он мужика работящего затрагивать, за версту его обходит. Понял, что к чему? — спрашивал, хитровато жмурясь, Дубов, выскребая ложкой из банки, почесывая лопатку о скалу.
— Почему не понял? Ей-бох, мине тоже Синий Нос не возьмет, — скромно, но с азартом признавался Апти. — Однако ты Красный Нос забыл. Яво дело как было?
— А что Красный Нос? Он, прохиндей, себе работенку не пыльную выбрал. Барин-то — бай, мулла, по-вашему, — пеньком на санях топорщился. Красный Нос к нему под шубу со всеми удобствами — нырь! И давай знобить. Барин ежится, кряхтит да жмется, нет чтобы работенкой какой размяться. Ну и докутался, докряхтелся: привез мужик в деревню вместо барина чурку ледяную.
— Яво сапсем ленивый. Как жена такой чалавек терпит? — сокрушенно вздыхал Апти.
— А то еще в одной деревне любопытный случай был, — расходился Дубов. — Там Ванек с малой придурью жил. Поймал он раз в проруби щуку, а та хайло зубастое раззявила и говорит ему, само собой, по-русски: «Дорогой ты наш Ванюша, — таращил глаза и хрипел натурально по-рыбьи Дубов, — отпустил бы ты меня, горемычную, потому как радикулит у меня и детки малые не кормлены. А я тебе за это службу великую сослужу. Только опосля, как отпустишь…»
И до того обходительные, ухватистые да работящие мужички выколупывались у Дубова на свет! Они и щи из топора варили, и чертей в болоте гоняли, дровишки рубили, Кащея самого за бороду хватали, на коврах летали, избы строили, деток в теремах доброму делу учили.
Млел Апти на горных ночевках, с вечера до полуночи от Дубова не отлипал. А когда изнемогал командир, пытался в ответ Апти выдавливать из себя вайнахские были-предания, слышанные от матери, с тем чтобы хоть малой присказкой расквитаться с другом своим закадычным за хитрую мудрость и тепло русских илли.[15]
Только жесткое и лихое племя выуживалось из его памяти-реки, как если бы ловился рыбаку вместо серебряного леща ощеренный башмак с гвоздевой пастью. Выстраивалась в его пересказах колючая череда преданий:
Бились с утра до полуночи джигиты,Были шесть братьев с отцом их убиты…Оплеухой Шовхал был сбит,Был ударом ноги убит…Падает князь, и могучим ударом саблейОтсек ему голову Умар, сын Тахи…Я нуждаюсь только в одном,Чтобы ту, что схожа с котлом,Чтоб башку твою с жирных плечВерной сталью своею отсечь…Метко бьет Гайтаков Мажар,Верен шашки его удар…Вот письмо тебе прислалиКабардинские княгини.Тот сказал, и, словно ястреб,Голубицу закогтивший,Ту девицу подхвативши,Он помчался вместе с нею…
И, перебрав в памяти чехарду из налетов, набегов, отчекрыженных голов, чужих табунов, прихваченных в чужих землях, вопрошал себя Апти смятенно: да отчего же так зло и бедоносно суетились в прежней жизни его пращуры?
