Я, Потрошитель - Хантер Стивен
Копошащиеся, неумолимые, охваченные безумной жаждой крови в духе самого Джека, крысы поднялись по ногам, забрались под пальто, проникли под пиджак и сорочку. Алчные до плоти, они ползли по спинам своих собратьев, превращаясь в нового зверя, покрытого серо-бурой шерстью, постоянно меняющего обличье. Казалось, профессора затягивает в свою разверзнутую пасть какой-то первобытный хищник, прожорливые движения которого казались такими плавными и гибкими, словно он был жидким. И хотя профессор отчаянно колотил грызунов, его удары были бесполезны против обезумевшей от крови правды природы, голой, жестокой, безразличной. Добравшись до его лица, крысы принялись за свое жуткое пиршество. Профессор закричал, и крик его вместил в себе целые энциклопедии, целые словари боли и ужаса.
Подполковник Вудрафф выстрелил ему в голову, он упал и затих.
Я задул свечу, мы поспешили назад к лестнице и уже через считаные мгновения вернулись на поверхность земли, где декабрь уже заявил о себе ранними сумерками. Мы вышли из клуба, уверенные в том, что громкие песнопения заглушили любые отголоски звука выстрела, какие только могли пробиться из-под земли. Покинув Датфилдс-ярд через калитку, мы прошли к Коммершл, где в ярком свете ларьков, торгующих яблоками, сыром и пестрой материей, гомона пивных, толчеи дам и их ухажеров, оживленных больше обыкновенного ожиданиями приближающегося Рождества, наконец возвратились к тому, что называется цивилизацией.
– Ну, хорошо, – сказал подполковник Вудрафф, – дело сделано, и вы получили свой сюжет.
– Не думаю, что когда-либо воплощу его, – сказал я.
– Мы живем в свободной стране, сэр. Пишите или не пишите, как вам будет угодно. Но позвольте привести вам один довод. Одно дело, если Джек какое-либо чужеземное чудовище, безумный русский или еврей, один из тех, кого мы стремимся приобщить к цивилизации и культуре, взамен отнимая у них все, что есть. И совсем другое, если он один из нас, из порядочной семьи, обучался в лучших университетах, жил в приличном особняке на приличной улице, уважаемый, влиятельный, известный. Известие о том, что такой человек был воплощением зла, может создать кое у кого ощущение порочности нашей системы. А у меня, хоть это может вас удивить, хватает мудрости понимать, что наша система действительно является порочной. Однако при всем том она также является необходимой, по крайней мере сейчас, пока человечество еще пребывает в младенчестве. Поэтому если такой смышленый парень, как вы, и такой старый хрыч, как я, знаем правду, плохо от этого никому не будет. Но если ее узнает необразованная и потому гораздо более послушная, но в то же время непостоянная толпа, не оберешься бед. А кто может сказать, куда это приведет?
– Я подумаю, – сказал я.
Прошло двадцать четыре года, и я наконец принял решение.
***Домой к профессору я проник уже далеко за полночь. Ключей у меня не было, ибо кто стал бы обыскивать то, что от него осталось? Однако когда я толкнул дверь, она открылась, и я постоял в прихожей, прислушиваясь. Если домохозяйка-шотландка и была дома, она крепко спала. Я осторожно поднялся по лестнице и направился в кабинет.
Я не осмелился зажечь свечу или включить газовый светильник. Но вскоре мои глаза привыкли к темноте, а то, что я не мог рассмотреть в деталях, я видел в своей памяти. Я вспомнил все те приспособления, которые профессор разработал, чтобы помочь ближним устранить всевозможные дефекты речи, будь то ужасный просторечный говор, навечно приковывающий человека к общественному дну, или заикание, вынуждающее человека кулдыкать, словно индюк, чтобы произнести самую простейшую фразу. Такое благородное призвание, и так извращенно преданное.
Я подошел к письменному столу. Все ящики легко выдвинулись, за исключением одного, но я вставил в щель отвертку, прихваченную как раз ради такого случая, поднажал, чувствуя, как расщепляется дерево, и открыл ящик. Внутри ничего, кроме одной толстой тетради.
Взяв тетрадь, я подошел к окну и в тусклом свете газового фонаря на Уимпол-стрит разглядел, что это дневник, с датами перед каждой записью. Не требовалось быть гением, чтобы сообразить, что даты соответствуют убийствам.
«Когда я перере́зал женщине горло, ее глаза отразили не боль, не страх, а сильное смятение. Воистину ни одно живое существо не способно постичь свой собственный уход из бытия».
Вот так начинался этот дневник.
Пролистав его, я нашел описания всех убийств, Полли, Энни, Долговязой Лиз, Кейт и, наконец, самое ужасное, Мэри Джейн. Воистину, самая настоящая поэма смерти! В тетрадь были вложены четыре письма, судя по всему, от какой-то несчастной девушки ее матери. Позднее я узнал, кто была эта девушка.
Свернув тетрадь в трубку, я сунул ее в карман сюртука и быстро покинул дом.
Ночь стояла ясная и морозная. Я не стал искать кэб, а прошел пешком полторы мили до дома своей матери, размышляя над тем, что делать дальше. С этим дневником весь мир был у меня в руках. Я мог обнародовать, опубликовать его и стать богатым, знаменитым, влиятельным, богоподобным, если угодно.
Однако на меня давили слова подполковника Вудраффа. И вот мое решение: я оставлю тетрадь в своем имении, и если она увидит свет, это будет всецело на совести моих потомков.
С другой стороны, я преподнес себе подарок. Покрутив этот сюжет в голове, я решил им заняться. Искусство порождается жизнью, в противном случае от него нет никакого толка; все это произошло со мной, следовательно, я имею полное право воспользоваться этим, даже если мне придется втиснуть все в комедию, чтобы избежать черного подтекста. Я воспользуюсь персонажами, основными фактами, но оставлю в стороне кровавую бойню. Очищенная от всего лишнего, это будет история о честолюбии, интеллектуальном тщеславии и даже несгибаемой воле, но также о мужестве, благородстве несчастных, солдатской мудрости. Мой рассказ закончится задолго до того, как начнутся убийства, и по крайней мере для меня он объяснит, как такое могло произойти. Но больше не поймет никто. Я назову его «Пигмалион».
Что касается Дэйра, он лежит в тоннеле, никем не потревоженный, если только тоннель под клубом анархистов не был вскрыт в ходе какого-нибудь очередного строительства, ведущегося в Лондоне. Этого я не знаю. Шумиха по поводу исчезновения профессора утихла довольно быстро, и, похоже, все о нем забыли, даже несмотря на то что Джек, творение его рук, не умрет никогда. Но это обман, пирожное, брошенное народу, так что какая тут разница?
И действительно, память о Томасе Дэйре сохранилась только в одном уголке, да и то помнят не его самого, а вкус его плоти. Ибо почитают его только его собратья, другие обитатели мрачного лондонского «Дна», – черные крысы.
Послесловие автора
Надеюсь, те, кто внимательно изучает историю Потрошителя, заметят, что в большинстве случаев, описывая события «Осени ножа», я придерживался общепризнанных фактов. Есть лишь несколько «умышленных» неточностей, которые мне пришлось допустить, чтобы получить цельную композицию. Признавая их сам, я надеюсь оградить себя от дешевой критики.
– Мистер Димшуц показал на следствии, что вошел в клуб анархистов через боковую дверь, а не через главный вход с Бернер-стрит, как у меня в книге. Мне пришлось удалить его из двора, чтобы Джек сделал то, что сделал.
– Пропавший кусок фартука миссис Эддоус проделал гораздо более сложный (и гораздо более скучный) путь, чем прямой маршрут, предложенный мною, но в конечном счете все свелось к тому же. Читателям следует поблагодарить меня.
– Не было обнаружено никаких следов существования подземного хода, ведущего из подвала клуба анархистов.
– Вопреки тому, что написал я, газеты практически не обратили внимания на пропавшие «обручальные кольца» Энни Чэпмен. Также все заголовки и тексты статей являются всецело плодом моей фантазии.
В одном я отступил от канонов. Речь идет о методе нападения Джека на четыре первых жертвы. Все исследователи сходятся в том, что он сначала сбивал женщин с ног, левой рукой зажимал им рот, заглушая крики, а правой перерезал горло, начиная от левого уха.
