Александр Золотько - Под позолотой — кровь
Мусор замолчал. Пока он шел сюда, перед глазами стояла Марина, раздавленная и покорная. Он представлял, как после каждого его слова, лицо ее бледнеет, губы начинают дрожать, а потом всегда высокомерная шлюха должна была просить его о пощаде. Разговаривать об этом через дверь – Мусор понимал, что выглядит сейчас смешно и глупо. От этого злость стягивалась в ком, который делал его дыхание хриплым и тяжелым.
– Слушай меня внимательно, сука, – Мусор снова ударил ладонью по лакированным доскам двери, – я предупреждаю тебя только один раз…
– Что ты говоришь?.. – ирония в голосе Марины как пощечина бросила кровь к лицу Мусора.
– Я говорю, что кое-кто очень сильно может заинтересоваться, кто именно приказал отмудохать девку на пляже. И почему это произошло после того, как ты с этой девкой разговаривала у нее в номере.
Марина промолчала, и Мусор зло улыбнулся.
– Успокоилась?
– Что тебе нужно?
– Не тебе, а вам, я с тобой, шалава, на панели рядом не работаю. И для тебя я Игорь Иванович. Поняла?
– Что вам нужно, Игорь Иванович? – Мусор вслушивался в голос и не находил в нем страха, так, растерянность.
– Мне нужно, чтобы ты сейчас подняла всех своих девок и вышибал и через два часа нашла мне Малявку. Ты его знаешь.
– Знаю.
– Я буду дома, позвонишь. А еще лучше – зайдешь. Если отдашь мне Малявку – сможешь меня потом уговорить не сердиться на тебя. Нет – пеняй на себя.
Снова за дверью пауза. Думает. Хуле тут думать. Завязла Мариночка, по уши завязла. Конец тебе, прошмонтовка. Мой конец тебе в рот.
Рот наполнился слюной. Ты отработаешь, милая, еще как отработаешь. В любое время, в любой позе.
– Ты все поняла?
– Все.
– Два часа тебе. Два херовых часа.
Мусор несколько секунд постоял перед дверью, потом резко повернулся и почти сбежал по ступеням подъезда.
Подожду, подумал Мусор. Если не получится (обязательно получится, не может не получится), если вдруг не получится, Марина подохнет. Ему все равно уходить из города, если Малявку не найдет.
И еще, надо пораньше с утра кончать с Нинкой. Не в полдень, а сразу, как только солнце взойдет. Пусть приходит. Если Малявку замочить удастся – просто умрет. Если нет, ему терять нечего, он напоследок ей еще вставит.
Мусор представил, как одновременно с оргазмом он нажмет на спуск пистолета, и почти боль вспыхнула у него в паху. Так он и сделает. Так и сделает.
НаблюдательВ больнице пахло больницей. И это был не запах лекарств и озона. Эта была смесь тошнотворных ароматов больничной еды, резкого запаха хлора, грязного белья, крепко приправленная человеческими страхами и болью.
Гаврилин не так часто бывал в больницах, но когда бы не заходил туда, в любое время и в любую пору года, атмосфера больницы была везде одинакова. Только здесь она была замешана еще на неподвижной духоте ночи.
Тяжелые больные обычно умирают под утро, подумал Гаврилин и поморщился. Его подташнивало. Пережить такую ночь вообще непросто. Черная неподвижность давила со всех сторон, и у Гаврилина вдруг мелькнула полубезумная мысль, что окна в коридорах больницы открылись во внутрь именно под давлением ночи. Что стены тоже подрагивают под напором темноты, что бетон стен может не выдержать, и все обрушится. А ночь будет комкать горячими ладонями темноты эти руины, и между ее пальцами будут выскальзывать души, задохнувшихся мраком.
Гаврилин прислонился к стене и вытер пот со лба. Нервы совсем разгулялись. Нервы нужно держать в кулаке, нервы это ваше оружие, господин Гаврилин. Ваше смертельное оружие. Или как там говорили отцы-наставники.
В больницу пропустили неожиданно легко. Дежурная медсестра, услышав, что племянник пришел к бабе Агате и ее мужу, сразу же громыхнула засовом и открыла дверь.
В предбаннике приемного отделения помимо нее был еще милиционер. Охраняют, подумал Гаврилин, кого-то из больных охраняют. Или Дашу, или убийцу, подобранного днем. А может, и того и другого.
Потом, уже двинувшись по полутемному коридору к хирургическому отделению, Гаврилин понял, что этот мент здесь дежурит постоянно. Как и во всех приемных отделениях. Чтобы регистрировать поступление возможных жертв возможных преступлений.
А охрана должна быть поближе к палатам. Просто гений проницательности, Шерлок Пуаро, родной сын Агаты Кристи.
Жарко, лифты не работают, значит, неизбежно хирургия должна размещаться на предпоследнем этаже. На пятом. Могло быть, правда, и хуже, но не на много. Обычно на физическую форму Гаврилин не жаловался, сегодня слишком много выпало на его долю. Да и удар, полученный на пляже, о себе напоминал постоянно. Наблюдателю пришлось дважды останавливаться на лестнице.
Первый охранник находился на пятом этаже возле стола дежурной медсестры. Форменная рубашка расстегнута почти полностью, фуражка на столе, рядом с автоматом. И выражение лица ясно говорит, что мысли у мента вращаются не вокруг несения службы, неусыпного и бдительного, а вокруг медсестры, сидевшей рядом.
Во всяком случае, на появление из полумрака лестничной клетки Гаврилина он отреагировал вяло.
– Кто? – не хватаясь за оружие, спросил милиционер. В голосе его звучало что угодно, кроме суровости и непреклонности. «Кто лазит по этой гребаной больнице среди ночи и отрывает его от созерцания форм собеседницы?».
– К бабе Агате, племянник, – ответил Гаврилин и тут же выпал из поля внимания охранника.
Правильно, все женщины на юге ходят без белья, а все охранники теряют из-за этого голову. Гаврилин вспомнил мелкие пузырьки крови, вылетающие из затылка охранника в кафе и сглотнул подступившую к горлу тошноту.
– В пятой палате, по левой стороне, – сказала медсестра и снова повернулась к собеседнику.
Гаврилин двинулся по коридору и увидел еще трех милиционеров. Они сидели на стульях дальше по коридору, возле одной из дверей. У этих автоматов не было, и выглядели они раздраженными. Гаврилин к их разговору особенно не прислушивался, но говорили менты громко и резко. Посему на него внимания не обратили.
Гаврилин осторожно потянул на себя дверь палаты. Духота толкнула его в лицо. Только к общему аромату больницы здесь примешался еще и запах смерти. Смерти, подумал Гаврилин и передернул плечами.
Баба Агата сидела на стуле возле кровати и, не глядя на руки, вязала. Услышав скрип двери, она обернулась.
– Это я, баба Агата.
– Чего приперся?
– Это…
– Только не говори, что пришел проведать меня или дядю Сашу.
Карга старая, почти со злость подумал Гаврилин. Ну не проведать пришел, ясное дело. Зачем же так сразу в лоб?
– Говори, что нужно.
– Э, – Гаврилин прикрыл за собой дверь, – как дела у дяди Саши.
– А как могут быть дела семидесятипятилетнего хрена с гангреной и одной ногой? Он уже третий день в сознание не приходит. – Баба Агата сердито бросила вязание на тумбочку. – Он не приходит в сознание, а я тут как идиотка сижу все ночи напролет. Ты тут еще приперся.
Баба Агата говорила громко, и Гаврилин с опаской посмотрел на стоявшие в палате кровати.
– Да не косись ты, один Саша тут. А ему наши разговоры до задницы. Чего приперся, спрашиваю?
– Спросить хотел.
– О Марине?
– Не совсем. То есть, нет, не о Марине, – Гаврилин беззвучно выругался, баба Агата не терпела никакой дипломатии и в результате вместо плавного перехода к интересующему вопросу, очень осторожного и конспиративного, нужно было спрашивать напрямую.
– Тут в вашем отделении кого-то охраняют…
– Ты о ментах, что ли?
– Да.
– Говорят, в палате лежит тот, кто всех в «Южанке» перестрелял. Перестрелял, значит, всех, а потом в горы чего-то полез, сорвался и побился сильно. К нему уже сам Симоненко приезжал.
– Симоненко?
– Начальник городской милиции. Вначале двух ментов прислал, а потом еще.
Гаврилин помялся немного. Он почувствовал какую-то странную ироничную интонацию в голосе бабы Агаты. Плевать.
– Вы так говорите, будто не верите, что это он и есть убийца.
– А, верю, не верю – какая разница. Только я думаю, что у того, кто таких людей убил, ума должно было хватить не лезть в горы.
Толково. Это он опять проворонил. И видел же досье на группу. Ясно ведь было сказано, что интеллект выше среднего, не говоря уже о физической и специальной подготовке. Выше среднего. Так что, скорее всего, в палате не Палач, а кто-то другой. И это значит, что Даша попала в больницу не специально.
– А… – начал было Гаврилин, но услышав, о чем говорит баба Агата, замолчал.
