Катюша - Воронина Марина
Лес нехотя расступился, разъехался в стороны, как разъезжаются, открывая сцену, намалеванные на театральном занавесе декорации, и Банкир въехал на заросшую бурьяном в человеческий рост улицу. Сквозь бурьян слепо таращились заколоченные, а кое-где и просто высаженные подвернувшимся под руку какому-нибудь местному отморозку камнем окна, чернели провалившиеся гнилые крыши, похожие на тощих коров с перешибленными хребтами, кое-где, опираясь на бурьян, пьяно висели завалившиеся трухлявые заборы. Почти скрытый гигантскими почерневшими лопухами, тоскливо ржавел на обочине остов грузовика без кабины и двигателя, да кое-где вяло поднимались в серое небо тоненькие струйки дыма из потерявших форму, рассевшихся печных труб — это грели свои кости местные могикане, разгоняя в истончившихся сосудах холодную стариковскую кровь.
— Ну и дыра, мать твою, — вслух сказал Банкир, объезжая огромную, наполненную дождевой водой страховидную рытвину, лениво разлегшуюся посреди дороги. — Кто бы мог подумать!..
Дом Профессора он узнал по описанию да еще по тому, что бурьян перед ним был как будто пониже — видно было, что через него частенько ходили, ломая полые стебли и топча корни тяжелыми кирзовыми говнодавами. Была здесь даже колея, оставленная въезжавшим и выезжавшим с подворья автомобилем, так что ошибка исключалась. Вылезая из машины, Банкир заметил в глубине двора мелькнувшую в бурьяне темноволосую макушку и, выхватив пистолет, бросился следом, стараясь не очень шуметь. На полпути он вспомнил про оставленную в машине Катю, но решил, что с этой стороны опасности пока не предвидится — как бы то ни было, приложил он ее крепко, да и Профессор сейчас был важнее. Тем более, что разговор с ним вряд ли будет долгим — у Банкира не было желания точить с ним лясы.
Он махнул на Катю рукой и решительно нырнул в заросли бурьяна и крапивы.
Катя медленно, с большой неохотой открыла глаза. Она не хотела открывать глаза, но что-то говорило ей, что сделать это просто необходимо — хотя бы для того, чтобы ее, наконец, перестали трясти, как грушу. От тряски жутко болела голова.
Особенно больно почему-то было слева. “Раз-два-три-четыре-пять, — ни к селу ни к городу вдруг вспомнила она, — вышел зайчик погулять... При чем здесь зайчик? Ах, да, — припомнила она, обрадовавшись неизвестно чему, — зайчик... Заяц. Там был заяц, а потом на меня упал дом. Или не дом? Ну что же он меня все трясет, неужели не надоело?”
Она открыла глаза и увидела что-то, что с некоторым трудом идентифицировала как пространство под приборной доской легкового автомобиля. “Ага, — подумала она, — это я лежу на сиденье. Устала и легла отдохнуть, а этот идиот хочет, чтобы я встала — наверное, это его машина... Что ему, жалко? Я бы выспалась и ушла, тем более, что голова просто раскалывается...”
Она с трудом повернула голову и увидела маячившую над ней морщинистую физиономию, заросшую седой клочковатой щетиной. Из щетины выглядывали слезящиеся красные глаза, с испугом моргавшие из-под венчавшей эту пародию на человеческое лицо засаленной ушанки а-ля почтальон Печкин. Одет абориген был в выцветший добела и покрытый пятнами всевозможных цветов и фактуры брезентовый дождевик, распространявший сытный запах свежего навоза.
— Слава те, господи, очухалась, — дребезжащим старческим голоском обрадованно произнес абориген.
— ...Кто? — слабо шевельнув губами, прошептала Катя.
— Ась? — переспросил тот, повернув к ней выпростанное из-под ушанки заросшее седой шерстью ухо.
Катя сглотнула тугой ком, мешавший говорить, облизала пересохшие губы и повторила:
— Вы кто?
— Архипыч я, — радостно отрапортовал дед так, словно это все объясняло. — Машина больно красивая, дай, думаю, гляну, как там внутри... а тут ты... Ты сама-то кто будешь?
— Катя, — сказала Катя, медленно садясь и начиная соображать, на каком она свете. — Слушай, дед, — сказала она, — у тебя ружье есть?
— Ишь ты, — поразился дед, — ружье... Кого стрелять-то собралась?
— Бандитов, — ответила Катя, выбираясь из машины. Ее сильно качнуло, и она ухватилась за крышу автомобиля, чтобы не упасть. Теперь она могла хорошенько разглядеть Архипыча и обнаружила, что вместо правой ноги у него деревяшка, какие она видела только в кино, и что вместо костыля он опирается на перемазанные навозом вилы.
— Вон оно как, — настраиваясь на философский лад, протянул Архипыч. — А ты что же, из милиции будешь, или как? Удостоверение у тебя с собой?
— Дашь ружье? — прямо спросила Катя.
Архипыч откашлялся, готовясь сказать речь, и полез в карман за кисетом.
— Бабам оружие не полагается, — авторитетно заявил он для начала. — Ежели, конечно, ты мне красную книжечку покажешь...
— Вот что, дед, — решительно сказала окончательно пришедшая в себя Катя, — иди-ка ты на...
Вырвав у опешившего от такого заявления Архипыча его навозные вилы, она следом за Банкиром нырнула в бурьян.
— Ах ты, соплячка, — нашел, наконец, слова Архипыч, — ах ты, вошь персидская! Ты меня, ветерана...
Тут он понял, что разговаривает сам с собой, махнул рукой и заковылял через дорогу.
Катя шла через двор, ориентируясь на слабо доносившиеся откуда-то спереди и справа звуки голосов. Шелест раздвигаемых стеблей сливался с шумом в ушах, мешая разобрать слова этой беседы, которая, как догадывалась Катя, была оживленной и очень содержательной. В правой руке Катя несла вилы, отчетливо понимая, насколько смехотворно ее оружие по сравнению с “береттой” и “вальтером” — о револьвере Профессора она, конечно же, знать не могла. Постепенно голоса становились громче, и вскоре Катя уже начала разбирать отдельные слова и целые фразы. Оба голоса, как она и ожидала, оказались знакомыми — это, по крайней мере, говорило о том, что она избрала правильное направление. В разговоре часто повторялось слово “кольцо”, и Катя замедлила шаг, стараясь двигаться совершенно бесшумно и услышать как можно больше — почему-то ей казалось, что ни один из собеседников не станет посвящать ее в суть дела, даже если она очень попросит.
— Банкир, — говорил Прудников, — слушай, Банкир, ну, зачем оно тебе?
— Кольцо мое, — неумолимо сказал Банкир.
— Банкир, Банкир, Банкир, — как заведенный, повторял Прудников, — ты просто не понимаешь, что это такое... Ты не сможешь носить его на пальце, ты не сможешь его продать, ты ничего не получишь от обладания этим кольцом. Банкир... Это кольцо не про тебя, ты понимаешь? Оно не для тебя, оно не для таких, как ты. У него нет рыночной стоимости, можешь ты это понять? Оно для меня, оно ждало меня, шло ко мне через сотни лет, по крови, по кишкам, по грязи и дерьму — только для того, чтобы стать моим... Я отдал все — дом, картины, спокойную сытую жизнь... Все отдал за него, понимаешь? Оно должно быть моим. Забери все, это гораздо больше, чем ты смог бы выручить у барыг за десяток таких колец, но оставь его мне. Ну, я умоляю тебя. Банкир!
— Какая мелодрама, — хмыкнув, сказал Банкир, и Катя услышала, как щелкнул взводимый курок. — Дурак, это все зола. Значение имеет только то, что кольцо — мое.
— Подожди, — сказал Профессор, и притаившаяся в бурьяне Катя вдруг поняла, что этот человек безумен, и от этого ей сделалось еще страшнее. — Подожди, Банкир, давай разберемся. Это кольцо не твое, оно не может быть твоим. Ты проиграл его в карты, как последняя сявка, ты продул его Студенту, а Студент отдал его мне. Чего же ты хочешь?
— Я хочу кольцо, — твердо ответил Банкир, которого, судя по всему, нелегко было сбить с толку. — Сейчас я нажму вот здесь, и оно снова станет моим.
— Нет! — взвизгнул Профессор. — Подожди! Ты хоть что-нибудь знаешь про эту штуковину? Это кольцо не твое. Это кольцо Борджиа — да-да, тех самых Борджиа... На нем лежит проклятье: каждый, кто владел им с момента его появления на свет, умирал насильственной смертью. Как тебе нравится такая перспектива, Банкир?
— Пока что это не моя, а твоя перспектива, — спокойно отвечал Банкир, поигрывая “береттой”.
