Андрей Молчанов - Цепная реакция
— Ты чего, в натуре, пасть не по делу расклеил?! — остервенело вскинулся Леха на собеседника, но тут же и осекся: в лоб ему смотрел зрачок “Парабеллума”, и держала пистолет, как дошло сразу же, ослепительно-охолаживающе, — твердая и безжалостная рука.
Тот самый “Парабеллум”, который сейчас должен лежать в одной из сумок в багажнике…
И всплыло: пока он трепался с Людкой, этот любознательный примат влез в багажник…
— Так вот насчет фраера, — глухо и спокойно объяснил Витёк. — Что меня с собой на дело не взял, воля твоя. Что на стоху меня подписал — я ее получил и — не в претензии. А в претензии, Леша, милый друг, я на то, что сыграл ты со мной в темный лес, рискнув и своей шкурой, и моей башкой… — Приблизив ствол пистолета ко лбу оторопевшего пассажира, он с доверительной укоризной продолжил: — Взяли бы нас с тобой у тех кустиков, где ты хоронился со своим карго огнестрельным, поплыл бы я опять в вагоне с решеточками, в тесноте и убожестве, на север дальний, во тьму промозглую… Да и останови машинку для проверочки любопытный мусорок с палочкой полосатой, тоже крупная незадача бы вывинтилась… С учетом моей боевой биографии. Так ведь?
— Ладно, давай по-честному, — дрогнувшим голосом предложил Леха.
— Вот и давай, — согласился Витёк. — Роток раскрывай, доклад зачинай…
— О чем доклад-то?
— Кто навел, кто в лес завел… — На досуге Витёк грешил сочинительством стихотворных виршей, в основном — матерных частушек, но порой позволял себе поупражняться в рифмах и в бытовых разговорах.
Лихорадочно соображая, что неосторожный и чистосердечный ответ несет в себе угрозу погибели, Леха сбивчиво поведал о знакомой, работающей в экспертно-криминалистическом отделе и проговорившейся в его присутствии мужу об оружии и сломанной сигнализации. О похищении денег он, естественно, умолчал, равно как и о преднамеренном сговоре с Людмилой.
Вдумчиво выслушав арендатора его транспортного средства, Витёк скучно поинтересовался:
— А проговорилась-то баба накануне?
— Не, неделю назад! — успокоил его Леха. — На кухне мужу… А я в сортире был, слышал…
— То есть — все чистяком? — уточнил Витёк.
— Конечно! Ты ствол-то убери, а?
— Уберу-уберу, только вот перекурю, — сказал Витёк, однако как держал “Парабеллум” зорко и агрессивно, так держать и продолжал, ни малейшей попытки закурить при этом не предпринимая. — Так и что с пушками ты, лох, делать-то собрался? А?
— Ну… давай… реализуем потихоньку… Все в пополаме… — сконфуженно потирая руки, молвил Леха.
— Во! — умудренно качнул головой Витёк. — Реализуем, стерилизуем… А кому и как — не сообразуем… Ладно! Считай, за подставу я тебя простил, но вот что ты друг упустил: спалишься ты с этим патронташем! И выйдет: не нашим, и не вашим…
— Да хватит тебе хореями шпарить! — поморщился Леха.
— Хватит, так хватит… — К большому облегчению Лехи, Витёк убрал пистолет под сиденье. Пустил движок. Сказал твердо: — Кому стволы спулить — знаю. Есть концы. Вместе на киче парились. Серьезная московская братва. Сколько дадут — поделим. И — только так! — Мотнул решительно головой. — А твои клиенты — верный прогар. От них к тебе точняком мусора притопают, а там и ко мне дорога недолгая… Так что вылезай возле своей хаты налегке, а я товар заховаю.
Возражать ушлому Витьку Леха не решился, хотя первый испуг, связанный с возможностью огнестрельного ранения в череп, уже прошел.
— Ну тогда и стольничек верни… — осмелел он. — Коль дело общее… Так ведь, коли по справедливости-то? Я ж тебе еще и бензин оплатил, и амортизацию…
— А я бы мог твою абортизацию не оплачивать… — Витёк со значением кивнул на скрывающуюся за багажником автомобиля березовую рощицу. — И вообще утилизацию… Стоха — моральный ущерб, осознай, друг!
— А когда ты мне ствол в рыло, а?
— За дело, товарищ! За дело! Меня ваша хитрость задела. И заела!
— Опять ты за свои прибаутки… — Леха беспомощно уронил на сиденье онемевшие руки.
Ему неимоверно хотелось пристукнуть шустрого и сметливого, как хорек Витька, но одновременно с безысходной обреченностью сознавалось, что совершить это он попросту не в силах.
В глубине души нахрапистый и самоуверенный Леха был трусоват, и, слава Богу, неспособен на насилие и убийство. Верхом его отваги была как раз эта самая незадачливая кража из милицейского вспомогательного ведомства.
Кража, о которой он уже здорово сожалел.
И когда запыленная машина Витька скрылась за поворотом поселковой улицы, он, ощупав потайной карман брюк, где лежали похищенные доллары и марки, перевел рассеянный взор на свой тщательно ухоженный домик с кованой калиткой, с внезапным ужасом осознав, что вскоре в этот дом могут войти решительно и по-хозяйски люди с неприветливыми лицами, ляжет на скатерть постановление об обыске и — здравствуй, паровоз на север страны!
Но изменить что-либо было уже невозможно. Оставалось надеяться и ждать. Надеяться на безуспешность следствия и ждать, увы, возмездия за грехи тяжкие…
Поднимаясь на крыльцо, он не без удовлетворения вспомнил о хранящейся в морозильнике литровой бутыли “Смирновской”.
Вынести эту жизнь трезвым было категорически невозможно!
ВИТЁК
Тюки с оружием Витёк закопал в той самой березовой рощице, на краю которой состоялся, благодаря “Парабеллуму”, откровенный разговор с хитрецом Лехой.
Зла на Леху, сыгравшему с ним втемную, Витёк не держал, он и сам бы поступил подобным образом; не собирался он землячка и убивать, поскольку великолепно понимал: исчезновение Лехи чревато расследованием, а, выйди милиция на след похитителя оружия, да прознай, что тот канул в неведомые дали, непременно окажется он, Витёк, за прочной решеткой по подозрению в убийстве подельника. А это уже не срочок за хулиганку, это — финиш, пожизненная прописка на нарах.
Прошлый тюремный опыт диктовал действия, связанные с конкретными уголовными стереотипами, а именно: надлежало продать оружие не праздным дилетантам, а умелым профессионалам, которые, и попадись, не выдадут источник приобретения стволов.
Такой человек на примете у Витька был: Сеня-Чума.
С Чумой он познакомился в зоне, где отбывал последний срок; Чума, имевший семь судимостей, относился к касте блатных, входил в состав одной из московских группировок и, пребывая за колючей проволокой, имел горячий “подогрев” с воли, потчуя себя деликатесами, французским коньячком и балуясь экзотическим кокаином.
Витек, не имевший в мире воров ни малейших заслуг, кроме, разве, трех краткосрочных посиделок, был Чумой примечен, обласкан и произведен в должность доверенной шестерки.
Из зоны они вышли практически одновременно.
Чума, в мирной гражданской жизни специализирующийся на разбоях и грабежах, предложил услужливому Витьку присоединиться к его команде.
Взяв для приличия время на раздумье, и записав телефон Чумы, к предложению бандита тот, тем не менее, отнесся крайне отрицательно.
Как бы ни был Чума крут, как бы не жировал в зоне, пример его Витька не вдохновлял. Многочисленные судимости уголовника явственно указывали на то, что злодеяниям его неотвратимо уготовано воздаяние, а значит, аналогичная участь ждет и его подельников.
Чуму тюрьма не тяготила, она была неизбежной частью его бытия, а вольная жизнь являлась всего лишь отдушиной для удовлетворения кровавых разгульных страстей. И именно эта патологическая естественность в пренебрежении к собственной личности и к смыслу своего существования, что подразумевала абсолютное небрежение судьбами и жизнями других, возводила бандита на пьедестал истинного блатного авторитета.
В криминализированном сознании Витька уживалась и боязливая почтительность к безоглядному ухарству свирепого Чумы, но, одновременно, и крестьянское неприятие существования перекати-поля.
В жизни своей Витёк совершал много краж, но, как правило, брал то, что плохо лежит, дабы утянуть добро в собственный дом, неизменно этот дом благоустраивая хотя бы и за счет других. Да и все равно погорел, когда спер со стройки два десятка труб, должных стать опорами для нового забора…
А потому свое участие в рискованных делах банды Чумы, Витёк напрочь исключил, устроился рабочим на коммерческую лесопилку, приворовывал готовые материалы, что позволило ему приобрести подержанную, но ладную машинку; обветшавший забор все-таки реконструировал, принялся возводить новую просторную баньку, и об откровенно криминальных доходах не помышлял, хотя перед поселковыми пацанами рисовал себя отъявленным головорезом.
В этаком представлении перед публикой собственного эго, Витёк пользовался образом неукротимого Чумы, имитируя его развинченную походочку, небрежные интонации и свирепые рыки с одновременным выпячиванием челюсти и налитых злобой глаз.
