Виктор Смирнов - Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс
— Кстати, сегодня летная погода, — замечает Комаровский как бы невзначай. — Должны прилететь жена и дочь Осеева.
Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне — не упустил бы чего по молодости лет.
— Я звонил на химкомбинат, — продолжает капитан, — чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.
Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».
— Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.
— Отремонтировали?
— Кое–как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол…
В его голосе уже звучат просительные интонации: вы–то ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан…
Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»
— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.
Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи–то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.
Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — новенькая, еще не захватанная пальцами клюка.
Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.
— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам достаточно двадцати минут?
Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он хороший почтовый работник.
— Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить?
— Пустяки. Ушибся, пройдет.
Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое–каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями Анданов набивает трубку, открыв ярко–желтую коробочку «Золотого руна». У него сильные волосатые пальцы.
— Не знаю, смогу ли помочь, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.
— Но вы, наверно, знакомы с кем–нибудь из людей, близко знавших Осеева. С Шабашниковым, например.
— С Шабашниковым я знаком.
— Когда вы видели его в последний раз?
— Последний раз? Одну минуточку.
Анданов затягивается, душистый дым плывет по комнате.
— Постойте… Это было перед моим отъездом, восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.
— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?
— Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен… Извините, что вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что–либо противозаконное.
Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены: маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой и с теми же кудряшками.
«Самого» не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот–вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность.
— Во сколько вы ушли от Шабашникова?
— Часов в пять.
Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать «в лоб». Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.
— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы… Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.
Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.
— Назвать поезд?
— Да.
— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников–мужчин.
Он говорит уверенно и спокойно.
— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?
— Да.
— Много вы оставили задатку за щенка?
— Шесть рублей.
— Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.
— Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело.
Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлевые накидки на тумбочках, герань и «слезки» на окне, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. «Почтмейстер» и дома — как на работе.
— Надеюсь, содержание нашего разговора…
— Я знаю порядок, — перебивает меня Анданов.
Скатываюсь по лестнице–ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.
7
— Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие–либо драгоценности, дорогие вещи?
— Вещи?
Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.
Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.
— Драгоценности?
Если бы убийца унес с собой хоть что–нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.
— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь.
Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. Вещественное доказательство. Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.
Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — «запонки янтарные, одна пара». На месте.
— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем–либо?
— Нет. Он ладил с людьми.
— Но вы уже несколько месяцев не видели его.
— Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.
— Вы гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?
— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.
У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…
— Я только об одном попрошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.
— Дневник?
Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.
— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?
— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».
— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.
Мне становится как–то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.
— Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие–либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?
— Не думаю, — отвечает дочь. — Скорее всего это были записи личного характера.
Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.
— Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.
— А «наши охотники»?
— Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск — ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил даженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.
