Эльмира Нетесова - Дикая стая
Лицо Бондарева покрылось пятнами. Ему так хотелось набить рожу поселенцу за все сказанное при Андрее, но сдержал себя. Да и сосед почувствовал себя неловко, будто невзначай заглянул через замочную скважину в самую человеческую душу.
— Я пойду к себе. Спасибо, Игорь. Извини, если что не так, — тихо закрыл за собою двери Андрей. Я Бондарев выключил свет. Но спать не ложился, а сидел за столом, ругал Гошку: «Сукин сын! Что ты знаешь? Что понимаешь в жизни? Облил грязью ни за что. Тебе бы мою долю, давно сковырнулся бы. А я живу, выстоял назло всем! Хотя сам не понимаю зачем? Может, лучше было бы, как другие, влететь! под пулю? Не пришлось бы пережить того, что случилось. Может, и меня вспоминали б добром, любили б и мертвого. Это куда лучше презрения живых. Сколько лет прошло, а все стоит в памяти, будто вчера случилось. Нет, не простят меня, знаю, не нужен им Я пора забыть. Но почему не могу? Иль я слабей всех? Я Другие в моей ситуации заводят новые семьи, и толь ко у меня все мимо. И даже паршивый поселенец высмеивает, считает, что жил лучше, чище и правильнее меня. Вот недоносок! Еще с десяток лет назад я побрезговал бы поздороваться, а теперь живем рядом, даже едим и выпиваем за одним столом как равные. Но что меж нами общего? Да ничего! Кто — он, и кто — я? Хотя бы взять Андрея. Попробовал бы при мне заикнуться, что хочет в Штаты уехать насовсем. Давно сидел бы в камере. А теперь о загранице все мечтают вслух, словно сбесились, и никого не пугает недавняя крамола. Даже президент добивается послаблений и упрощений в оформлении документов на выезд в Америку своих россиян. Мы за такие мысли расстреливали, — вытер испарину, закурил. — Потому теперь прячась живу. Дышу шепотом, чтоб не увидели и не узнали. Ведь у тех тоже были дети, они многое знают и помнят. Начнут еще шарить в верхах, разыскивать на высоких должностях, а я на самом дне залег. Здесь никто не откопает. Разве только Гоша трепанется? Но кто ему поверит? Он даже в этой дыре — никто!» — успокаивает себя Бондарев.
За тонкой перегородкой не спится Гошке. Поселенец выпил уже три стакана чаю, сел к окну. Там черная пурга в стекло колотится пьяной бабой. Разгулялась, теперь дебоширит всем назло. Молотит изо всех сил в дряхлые стены, в окна, да так, что стекла дрожат. Гошка видит, как заметает снегом окно. Еще немного и через него уже ничего не увидишь. «Сколько дней продержится пурга? Ведь и конягу накормить нужно, и у самого хлеб на исходе. Нужно было б зайти к пекарихе, да неловко все время на халяву. А конфет ей купить не на что. Придется на бутылке себя урезать. А как без нее вечер скоротать? Хотя пекариха — баба классная! — усмехнулся поселенец. — Сиськи больше, чем мешки с мукой, задница — с чан, в котором тесто замешивает. Зато какие синие глаза! И лицо чистое, румяное. Косища с руку толщиной, ниже пояса, а главное, незамужняя она», — разулыбался в темноту окна, вспомнив, как расцеловала его пекариха, когда он раньше всех привез ей воду и сам переносил из бочки в пекарню. Она Гоше три громадных каравая дала, соколом называла, голубком, солнышком и котиком. Поселенец после такого всякое утро с пекарни начинал. Домой пекарихе возил воду без просьб. Ох, и понравилась она Гоше. Вот только не знал, как подступиться к ней. «Одно дело, когда все с шуткой. А если всерьез? Вдруг обидится баба? Эта, если разозлится, так звезданет, на своих «катушках» не устоять. Шутя в стену вобьет и оторвать от нее забудет. А может, она вовсе не прочь закадрить со мной? Но как узнать? Я ж с такими бабами опыта не имею. Все блядешками обходился. С ними запросто. Переспал ночь, отдал «бабки» и тут же забыл, что с нею связывало. Да и кто помнит дешевок? А вот пекариха…, — скребанул мужик затылок. — Пять лет тут кантовать. Без бабы тяжко, да и жениться не резон. Только на время. Не везти ж, в самом деле, бабу на материк с самой Камчатки? Это ж как в лес дрова. Всем на смех. Хотя годочки катят. И прыти поубавилось. Раньше ночами не мог спокойно спать, зато теперь как убитый. Ничто не тревожит. Всюду покой и холод. Даже этот падла, сосед, подначивает, мол, откуда у меня семья, если зона домом была. Больше полжизни в ней провел!» — выругался Гоша и невольно хохотнул, вспомнив, сколько девок он имел.
Пусть сучонки, шалавы, но и они случались разными. Их было много. Игорю столько и не снилось. Что в душу ни одна не запала — это другое дело. Никто из кентов не воспринимал всерьез девок. С ними только отдыхали, а отдых всегда был коротким, как сон…
Гоша пытается вспомнить хоть одну из девок, но тщетно. Много лет прошло. Всех баб, даже память
о них вытравили, выморозили северные зоны и долгие ходки. Они ломали человека, каждая по-своему, неумолимо и жестоко.
«Ладно, зато сам жив, как базарит сосед. Может, он и прав. В каждой жизни есть свои весны и зимы. Только вот почему так мало тепла и много холодов? Почему не наоборот? Вот и теперь, вроде бы, на воле, а менты по пятам шляются, каждую неделю стрема- чат. Уж не надумал ли смыться ненароком? А куда сорвешься с пустыми руками? Билет стоит дороже самолета. На вертушку и то даром не берут. Вон корефан прислал письмо. Слинял из зоны, заскочил на состав. Товарный, не пассажирский. А к нему подвалил сопровождающий и потребовал «бабки». Где б их взял? Вот и вмазали корефану в самое солнышко. С платформы вылетел и прямо под мост. Одних переломов — три. Хорошо, что нашли его сторожевые псы, и охрана не пристрелила, вернула в зону. А то так бы и накрылся под мостом свободным и счастливым, — грустно усмехнулся человек. — Даже фартовые не обходились так с фраерами, как они теперь на нас наезжают. Совсем озверели, — Гоша слышит, как сосед ходит по комнате. — И даже ты, падла, мою душу своими сраными «клешнями» вздумал уделать. Ну, козел, — слышит, как Игорь вышел в коридор, топчется у его двери, но войти не решается. Гоша тоже не зовет. — Сам обосрался, сам и отмывайся. Я тоже не лох, я гордый. И ты мне не пахан и не кент. Тебя одиночество и за яйцы, и за душу прихватит, а мне бояться некого в поселке. Я в каждом доме желанный гость и корешей заимею, сколько захочу. Я фраеров не ставил к стенке. Меня не шмонают по городам, никто не проклянет вслед. Кентам тоже обижаться не за что, никого не высветил и не заложил. А вот ты, старая и гнилая задница, лысый отморозок, даже ко мне войти боишься. Лажанулся как последний сявка. Теперь ждешь, когда я позову. Эх-х, паскуда! Знаю, что не с добра у двери прикипелся. Совестно. А одному в пургу канать тяжко, даже в теплой хазе. Она душу не согреет, с нею словом не перекинешься, а ты уже устал от одиночества. Скоро говорить разучился б, если бы ни я. На работе рот открыть ссышь, чтоб не проговориться, не выдать себя. Вот и сидел бы тихо, не поднимал бы хвост».
Георгий услышал тихий стук в дверь и, рассмеявшись своей победе над соседом, сказал:
— Входи, мудило!
Игорь вошел, опустив голову, сконфуженно покашливая.
— Кайся, падла! — не мог сдержать улыбку поселенец. Отходчивый по своей натуре, он не мог долго Обижаться. — Проходи, чего топчешься, как будто усрался?
— Ты у меня бутылку забыл. Не могу же я ее сам выжрать, — достал из кармана поллитровку, поставил на ©тол. — Давай мировую раздавим, — предложил глухо.
— Игорь, нам с тобой тут рядом не один день канать. Предлагаю не ковырять друг друга прошлым. Иначе глаз на жопу натяну, если снова лажанешься! Усек? И не базарь много. Сосед меня спросил, а ты чего всунулся в наш треп? Тебя просили? Я и на судах, и на зоне сам за себя отвечал. А уж тут и подавно. Мне скрывать и бояться нечего. Все пережил. Да и Андрей такой же, как другие, не Господь Бог! Мне перед вами не исповедоваться и прощения не просить. Не больше вас грешен!
— Гош, давай замнем. Облажался, не спорю, но и ты меня заплевал.
— Короче, квиты! Но ты первый, козел! — не уступал поселенец.
— Ладно! Пошел я домой, покуда не дошло до худшего! — повернулся Бондарев к двери.
— Стой! Куда намылился? Я тоже не пью один! — окликнул Гоша. Повернул соседа.
— Сукин ты сын, Гошка! — отозвался Игорь.
Они еще не успели выпить, как в двери кто-то
заколотился, и чей-то застуженный голос прохрипел:
— Спасите Христа ради!
Мужики бросились на зов. Едва открыли дверь, в коридор ввалился человек. Впрочем, это было что- то замотанное в тряпки по самые глаза. На голове платки и сверху шапка. Поверх телогрейки брезентовая куртка, ниже — ватные штаны, на ногах — валенки, старые и потертые.
