Лучший из лучших - Смит Уилбур
– Ты Хеншо? – спросила она.
– Да, нкозикази! – ответил Ральф.
Джуба наклонила голову, признавая правильный стиль обращения к старшей жене великого вождя.
– Значит, ты тот, кого Базо, мой первенец, зовет братом, – сказала она. – Ты очень тощий и совсем белый, Маленький Ястреб, но брат Базо – мой сын.
– Вы оказываете мне великую честь, умаме! – ответил Ральф и очутился в медвежьих объятиях.
От Джубы пахло перетопленным жиром, охрой и дымом костра, но почему-то он почувствовал себя очень уютно – почти так же, как когда-то давно в объятиях матери.
Одетые в длинные ночные рубашки близнецы стояли на коленях возле низкой кровати, сложив руки перед лицом и крепко, чуть не до боли, зажмурившись. Стоявшая рядом Салина, тоже в ночной рубашке, присматривала за тем, как они молились.
– Иисус, ягненок кроткий…
Кэти, уже в постели, с заплетенными на ночь волосами, писала в дневнике при свете потрескивающей свечи из буйволиного жира с фитилем из ткани.
– И наивность пожалей, – тараторили близнецы с такой скоростью, что получалось: «И на иву тоже лей!»
Одновременно добравшись до «Аминь!», они прыгнули в постель, натянули одеяло до подбородка и принялись с любопытством наблюдать, как Салина расчесывает волосы: она проводила щеткой по сто раз с каждой стороны, густые пряди струились и горели белым пламенем при свете свечи. Потом девушка поцеловала близнецов, задула свечу и забралась в поскрипывающую кровать.
– Лина? – прошептала Виктория.
– Вики, пора спать.
– Ну пожалуйста, всего один вопрос!
– Ладно, но только один.
– Господь позволяет выходить замуж за кузена?
В маленькой темной хижине повисло молчание – гудящее, как медный телеграфный провод, по которому ударили мечом.
– Да, Вики, – наконец тихо отозвалась Кэти. – Господь это позволяет. Посмотри список тех, за кого нельзя выходить замуж, на последней странице молитвенника.
Молчание стало задумчивым.
– Лина?
– Лиззи, пора спать!
– Ты ведь разрешила Вики задать вопрос.
– Ладно, только один.
– Господь не рассердится, если молиться о чем-нибудь для себя – не для мамы, папы или сестер, а для себя одной?
– Думаю, нет, – сонно ответила Салина. – Он может не дать тебе того, что ты просишь, но вряд ли рассердится. А теперь спите, обе!
Кэти неподвижно лежала на спине, стиснув вытянутые вдоль тела руки в кулаки и глядя в светлый прямоугольник окна напротив.
«Господи, – молилась она, – пожалуйста, пусть он посмотрит на меня так, как смотрит на Салину, – хотя бы раз! Прошу тебя, Господи!»
Робин и Клинтон стояли рядом на темной веранде и смотрели в бархатное ночное небо Африки, усеянное звездами.
– Что ты думаешь о сыне Зуги? – Робин взяла мужа под руку.
– Сильный парень – и не только физически. – Клинтон вынул изо рта трубку и заглянул в нее. – Его фургон нагружен ящиками – длинными деревянными ящиками, на которых раскаленным железом выжгли маркировку.
– Ружья? – спросила Робин.
– Скорее всего.
– Закон не запрещает продавать оружие к северу от Лимпопо, – напомнила Робин. – А Лобенгуле они пригодятся для защиты.
– Тем не менее оружие есть оружие! Мне это не по душе. – Клинтон затянулся, выпуская облачка густого вонючего дыма.
Супруги замолчали.
– Он унаследовал от отца твердость и безжалостность, – наконец заговорила Робин.
– В этой стране иначе не выжить.
Робин вдруг вздрогнула и обхватила себя руками.
– Замерзла? – немедленно забеспокоился Клинтон.
– Нет. Так, что-то в дрожь бросило.
– Пойдем-ка спать.
– Еще минутку, Клинтон! Какая чудная ночь…
Он обнял ее за плечи:
– Иногда я так счастлив, что меня это пугает. Такое счастье не может длиться вечно.
От его слов в душе Робин сгустился плотный туман неясной тревоги, висевший над ней весь день, точно завеса дыма от лесного пожара. Ее охватило тяжелое предчувствие, что в их жизни что-то необратимо изменилось.
– Спаси нас, Господи! – прошептала она.
– Аминь! – тихо ответил Клинтон и повел жену в дом.
Внутри покрытой травой хижины было темно, узоры из переплетенных ветвей исчезали в темноте под высоким потолком, словно арки средневекового собора. Хижину освещал лишь маленький костер в глиняном очаге посередине. Одна из королевских жен подбросила в пламя пригоршню сушеных трав, и смолистые синие завитки дыма потянулись к невидимой крыше.
Возле костра, на низком глиняном помосте, покрытом толстым слоем шкур – шакальих, обезьяньих, лисьих и циветтовых, – восседал король.
Громадный, как гора, совершенно обнаженный и намазанный жиром, он сверкал, словно гигантская статуя Будды, вырезанная из цельной глыбы антрацита. Круглую, как пушечное ядро, голову охватывал обруч индуны. Мясистые плечи бугрились мышцами и жиром, но сложенные на коленях руки были неожиданно изящны, с узкими розовыми ладонями и длинными пальцами. Жирные груди висели над выпирающим животом – король старательно следил за своим весом. Под рукой всегда стояли горшки с густым пузырящимся пивом из проса и нарезанная кусками говядина с толстым слоем желтого жира. Каждые несколько минут в ответ на кивок или движение пальца короля одна из жен протягивала ему блюдо с едой. Король должен быть большим и упитанным – не зря Лобенгулу звали Великим Черным Слоном Матабелеленда. Его неторопливые движения были исполнены величия от сознания своего размера и положения. Несмотря на расплывшиеся черты, лицо оставалось привлекательным, умные глаза задумчиво светились – дикие зверства, которые были частью жизни каждого короля матабеле, не оставили заметного следа на внешности Лобенгулы.
«Мой народ ждет от меня силы и твердости. Всегда найдется кто-то, выискивающий малейший признак слабости в короле, как молодые львы высматривают слабину в черногривом вожаке стаи, – говорил Мзиликази сыну. – Смотри, мои цыплятки всюду следуют за мной, ожидая угощения». Он показал церемониальным королевским копьем на темные точки, медленно кружившие высоко в небе над холмами Табас-Индунас. «Когда стервятники улетят, от меня и пыли не останется».
Лобенгула хорошо усвоил урок отца, но жестоким не стал. Напротив, в изгибе губ проглядывала некоторая неуверенность в себе, в умных глазах проскальзывала тень сомнения, нерешительность человека, которого тянут во все стороны сразу, – человека, вынужденного покориться судьбе и не знающего, как вырваться из ее безжалостной хватки. Лобенгуле и в голову не могло прийти, что он унаследует престол короля. Он никогда не считался наследником: у него были старшие братья от матерей более благородных кровей и более высокого положения.
Король пристально смотрел на человека, сидевшего напротив, – великолепный воин с телом, закаленным долгими маршами и жестокими схватками, он ежедневно и тесно общался с простым народом, понимал нужды и чаяния людей; его преданность и мужество доказаны тысячи раз, в них невозможно сомневаться. Лобенгула и не сомневался – даже во время полуночных бдений, когда его грызли сомнения во всем. Тогда ему хотелось сбросить тяжкое бремя королевских обязанностей, переложить их на другие плечи и укрыться в тишине тайных пещер на холмах Матопо – в единственном месте, где он был когда-то счастлив.
Напротив короля сидел его единокровный брат: как и Лобенгула, он вел свою родословную от чистокровных зулусских предков. Мудрый и смелый принц из рода Кумало не знал сомнений.
«Именно такой человек должен быть королем», – подумал Лобенгула. От любви к брату перехватило горло, и он закашлялся. По мановению мизинца жена поднесла к его губам горшок пива. Он отхлебнул глоток.
– Я вижу тебя, Ганданг, – сказал король низким хриплым голосом, в котором прозвучала печаль: Лобенгула знал, что от судьбы не уйдешь. Он чувствовал себя человеком, в одиночестве пробирающимся через лес, где охотятся львы.
Приветствие короля позволило Гандангу прервать почтительное молчание. Индуна тихонько захлопал в ладоши, произнося ритуальные фразы восхваления короля. Лобенгула вспомнил давно прошедшие времена.
