Михаил Серегин - Отпущение грехов
А потом уже начали поодиночке выдергивать и бугровских пацанов. Не у всех у них папы входили в число элиты, а потому оставшиеся в строю провожали уходящих с усмешкой, как неполноценных. Сказывался-таки на них создавшийся десятилетиями пролетарский менталитет городской окраины.
Машины подходили и подходили, и только за священника, муллу и, как ни странно, за Бугрова замолвить словечко было некому.
– А Купон-то еще здесь, никуда не ушел, – шепнул Исмаил отцу Василию.
– Где? – не понял священник.
– Да вон, посмотри, с ментами торгуется.
Отец Василий вгляделся. Точно! Неподалеку от автобуса, слабо освещенные отблесками света из его окон, стояли знакомые фигуры братков. Вот милиционер кивнул, сделал едва заметный жест рукой и медленно тронулся к автозаку.
– Он мента купил! Махмуда хочет вытащить! – охнул от внезапной догадки мулла и аж запрыгал на месте от раздирающих его чувств. – Мишаня, скажи омоновцу, что нельзя этого делать!
– Хочешь, чтобы я вместо тебя стукнул? – мстительно улыбаясь, поинтересовался священник.
– Какой ты злопамятный! Они же его сейчас уволокут, и хрен где я его потом найду! Пока где-нибудь в Студенке не всплывет!
– Тебе надо, ты и говори, – отвернулся священник.
– Вот оно, твое христианское человеколюбие! – пыхнул гневом Исмаил.
– И твоя гордыня тоже, – парировал священник и вдруг подумал, что мулла-то прав, и спасать торговца оружием надо немедленно – утащит его Купон, и привет!
И в этот момент за автозаком послышался шум схватки. Омоновцы встрепенулись и бегом-бегом помчались на путеводный звук. Прозвучал выстрел, второй, третий, затем крик – страшный, гневный, затем еще два выстрела подряд!
– Господи, что там? – выдохнул отец Василий, огляделся, понял, что больше их никто не пасет, и кинулся вслед за ОМОНом.
Раздались еще два выстрела, и сразу наступила тишина. Священник протиснулся вместе с муллой сквозь сгрудившихся вокруг спецмашины омоновцев и охнул. На ярко освещенной, укатанной до глянцевого блеска грунтовке лежал в луже крови большой, грузный Купон. Он умирал. Это было видно так же ясно, как и то, что вцепившийся ему в глотку Макс уже мертв. Мертв был и лежащий здесь же Махмуд, но лежал он тихо, в сторонке у колеса, совершенно буднично и просто.
«Лучше бы я сообщил! – ужаснулся отец Василий. – Прости меня, господи, если сможешь!» Он оглядел поле сражения еще раз. Да, здесь не хватало того капитана ФСБ, что чуть не расстрелял их поутру, как не было здесь и второстепенных фигур из купоновской бригады. Но все значимые лица последних дней лежали здесь.
Он повернулся, протиснулся мимо остолбеневшего Бугрова, схватил муллу за руку и вытащил его из толпы.
– Дай-ка мне телефон, – попросил он.
Мулла кивнул и полез в карман.
– А ну, посторонись! В сторону, я сказал! – Это прорывался к месту происшествия Скобцов. – Что там случилось, батюшка?
– Телефонное право сработало, Аркадий Николаевич. Не тех вы людей по звоночкам выпустили, не тех.
– Не понял, – сурово сдвинул брови Скобцов.
– Завтра поймешь, – махнул рукой священник. – Завтра ты все поймешь.
Он пошел прочь, на ходу набирая знакомый, главный, пожалуй, номер, который следовало набрать, – коммутатор воинской части.
– Девушка! Будьте добры Кузьменко. Буду признателен. Да, я подожду.
– Зачем? – дернул его за рукав мулла. – Зачем ты ему звонишь?
– Обрыдло, – покачал головой священник и провел рукой по горлу. – Во как обрыдло!
– Кузьменко, слушаю…
– Короче, господин майор, – сосредоточенно начал отец Василий. – Махмуда твоего взяли. Здесь в овраге, под мостом. Макса тоже взяли.
– Вы о чем?
– Капитан, правда, сбежал, но Макс в посттравматическом шоке и рассказывает все и обо всех. И знаешь кому?
– Кому? – не выдержал напряжения Кузьменко.
– Армейской контрразведке. Тебе это о чем-нибудь говорит?
– Тебя, поп, чего-то сегодня понесло, – делано усмехнулся в трубку Кузьменко. – Фантазии у тебя какие-то больные.
– Я тоже так сначала подумал. Но, понимаешь ли, в чем дело, господин майор, Макса-то мой однополчанин обрабатывает. Прямо сейчас. А уж я-то знаю, где он служит. Можешь проверить, если желание есть.
– Мне-то что с того? Чего я буду проверять? – стараясь казаться невозмутимым, спросил Кузьменко. – Пусть хоть кто его обрабатывает. Да и не знаю я никакого… как ты его назвал? Макс?
– Я мог бы тебе и не звонить, – как не слышал, продолжил отец Василий. – Но знаешь, мне приятно, что все так закончилось. Больше всего на свете я мечтал о той минуте, когда лично позвоню тебе и сообщу нечто подобное.
Кузьменко молча слушал.
– Но я даже не представлял, что это будет так приятно. Ты слышишь меня, Кузьменко? Эй! Кузьменко!
Трубка молчала.
Священник усмехнулся и вернул мобильник мулле. Тот лишь качал головой.
– Я знаю, что это провокация, – отвечая на его молчаливое покачивание, произнес отец Василий. – И я знаю, что это грех. И я искренне надеюсь, что господь меня простит.
– Пошли отсюда, Мишаня, – обнял его за спину Исмаил. – Нечего нам с тобой здесь делать, с самого начала было нечего…
* * *Под утро, а если быть совсем уж точным, то через двадцать пять минут после этого звонка, на складах вооружений местной воинской части начался пожар. На постах донельзя распущенного и расхристанного полка, само собой, достаточного количества средств для пожаротушения не оказалось, а потому за неделю выгорело все.
К месту пожара стянули почти все противопожарные силы области, и, как говорили сведущие люди из аппарата, одно время в Усть-Кудеяр собирался вылететь даже сам Шойгу. Но те же сведущие люди поведали, что главу МЧС грамотно уговорили этого не делать – спасти все одно тут ничего не спасешь.
Уже к обеду в городе снова объявились москвичи, но на этот раз публика прилетела серьезная, действительно серьезная. Но вот отдуваться за все пришлось Брыкалову. Кузьменко выстрелил себе в рот в пять пятнадцать утра, сразу после проведенной им внеочередной проверки постов на складах артвооружений, через три минуты после обнаружения караулом начала пожара.
Отца Василия забрали только спустя сутки. Он не мог объяснить себе, почему они вышли на него так поздно – то ли сказалась извечная армейская расхлябанность, то ли, скорее всего, у военных следователей просто нашлись дела поважнее, чем допрос одного из главных свидетелей, если не сказать, участников. Не секрет ведь, что своевременное прикрытие начальственного зада зачастую намного важнее установления истины.
Хотя истину, конечно, установили. Не ту, на которой позже настаивал в долгой беседе со своим другом-священником главный врач районной больницы Костя. Разумеется, ни о какой торговле оружием с боевиками и речи быть не могло – русские офицеры не продаются. И не ту, что оказалась по сердцу мулле, решившему, что плановой поставкой оружия на Кавказ от начала до конца руководило областное Управление ФСБ под общим контролем неких неназванных мистических сил в Кремле.
Просто уровень боевой подготовки и воспитательной работы в части оказался не на должном уровне, что не могло, рано или поздно, не привести к какому-нибудь ЧП. Вот оно и случилось. Понятно, что выводы были сделаны, а виновные найдены и наказаны.
Ну а что касается майора Кузьменко, то не секрет, что его личная жизнь дала в последнее время трещину – он пережил развод. А это для любого человека огромный стресс. И нервы не выдержали… Слишком уж близко к сердцу принимал старший офицер царящий в стране беспредел и столь роковым образом сказавшееся на его семье общее падение нравов и моральных устоев общества.
* * *Трудно сказать, как пережил бы все это бывший священник, если бы не маленький сын, не любовь Ольги и не преданность друзей. Диакон Алексий, Исмаил и Костя, пожертвовав своими личными делами, попеременно дежурили возле него, помогая смириться с новым, совершенно диким и противоестественным для любого нормального мужика состоянием человека не у дел. Они-то и вышли на патриархию и добились-таки обещания не ставить на батюшке крест и выслать проверяющего, способного установить объективную истину. По мере возможности, конечно, объективную – большего никто и не просит.
Но только в день святого Николая Чудотворца, когда отец Василий преодолел навалившуюся тоску, пришел в храм и встал на колени перед иконой, он понял, что еще не все потеряно. Потому что ясно осознал, что натворил.
Он молился всю ночь. Он умолял простить его за грех гордыни и желание мести. И он искренне раскаивался в том, что попытался разрубить сплетенный вокруг него чудовищный, морочный гордиев узел из ложных обвинений и неправедных преследований. Потому что результат его освобождения стал еще хуже былого плена.
Он вышел поутру из храма тихий и смиренный. Возле дверей в бухгалтерию мирно беседовали принявший приход из его рук отец Дмитрий и приехавший из патриархии проверяющий. Взбежал на паперть и приложился к его руке по-прежнему преданный ему диакон Алексий, и уже шли и шли в храм первые, самые ранние, прихожане.
