Эльмира Нетесова - Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ
Единственное, чего клопы не терпят, это когда обитатели норы, желая прогнать вонючку, мочатся на них. Приходится менять жилье. Но не всякий станет в норе мочиться.
Не боится клопов лишь ежик: живо на зуб возьмет, враз накажет подселенца.
Кузя даже завидовала ежам. Такую букашку даже она, зубастая и с когтями, а одолеть не может.
Иные рыси из-за клопа по нескольку дней в дупло не лезут: пусть тот замерзнет насмерть.
Кузя знала: каждая жизнь в тайге за счет другой жизни существует. И не только звери. Даже птицы. Не стань комарья и мошки, гусениц, слизняков, бабочек, жучков, древесных и дождевых червей — затихнет тайга, умолкнет громкое звонкоголосье: переливы, свист, щебет, щелканье. А что станет с тайгой без птиц? Здесь всякая жизнь нужна и дорога. Не понимают этого лишь чужаки.
Тайга… У нее нет начала и нет конца. Она, как всякая жизнь, уж если живет, то каждой травинкой радуется, каждой фиалкой смеется. Гудит, стрекочет, рычит и стонет, пищит и всхлипывает. На то она и тайга.
А уж если не суждено жить, то гибнет. И тогда ничего не останется от тайги.
Слышала Кузя и о таком. От старых зверей и от лесника. Те всякое в жизни повидали.
Но о таком даже слушать было страшно, и Кузя прочь отогнала черные воспоминания.
Тайга… Родившиеся в ней не только любят ее, они живут ею — одним дыханием и теплом, одним сердцем и заботой. Их не разделить. Кто для кого дышит, кто кем больше дорожит?
Для тайги дорого все живое в ней.
Кузя прислушалась. Вон по соседству рысь вскрикнула протяжно, радостно. Котята появились. Новые жизни, новые хозяева. И тайга обрадовалась; не отняла болезнь живность, не выкосила. Вон уж сколько народилось в ней! Пищат, сопят, на все голоса заявляют о себе малыши.
Зиму, считай, уж пережили. Скоро тепло хлынет. Зашумит новая весна. Сколько радости будет тем, кто впервые выпорхнет из родительского гнезда и полетит над тайгой!
Кузя помнила, как впервые вылезли из дупла рысята.
Первенцы были смелыми. Они не могли и не хотели ждать, пока окрепнут когти. Это общая беда всех рысей — подводит любопытство: высунут мордашки из дупла, увидят тайгу.
Дупло показалось котятам тесным, темным и скучным. Надоело царапать друг дружку, рычать на птиц, летающих рядом. Ведь вон в тайге как просторно! От запахов даже в носу щекотно.
И едва мать-рысь ушла за добычей, котята из дупла полезли. Поначалу боялись далеко от дупла убегать. Вон в лесу сколько всего! Кто друг, кто враг — попробуй разберись без взрослых.
От всякого голоса к лапам ели приникали. Шерстка дыбом становилась. Пасть маленькая, а из той уже шипенье рвалось наружу.
Случалось, выпадали рысята из лежек и дупл. Не всем им повезло выжить и вернуться обратно.
Хорошо, если упасть успел на лапы. Смог встать на них крепко. И, заскочив на свое дерево, полез в лежку. Такое случалось редко.
Чаще, встав на лапы, покачиваясь от неуверенности, вздрагивая, котята бежали в тайгу. В кусты, в траву, под деревья. И нюхали без конца все и всех. Даже мышь, которая, вздохнув от нечастого такого везения, почти в обмороке влезала в нору. Пронесло.
Знала, второй раз встретит рысенок — не сносить ей головы.
Набегавшись, нанюхавшись, проголодавшись, рысята начинали орать на всю тайгу. Она хороша на сытый живот. А без матери, пока малы, самим не прокормиться.
Рыси находили котят по запахам и голосам. Случалось, погибали котята. Но это было редкостью.
Бывало, что уже первая встреча с тайгой оказывалась удачной. И первая капля крови жертвы, брызнувшая на губы, вселяла уверенность в малышей: жить в лесу можно и без взрослых.
Случалось, заснет уставший рысенок на ветке, не откликнется на голос матери, ищущей его. Потом, заблудившись, жил, перебиваясь мышами, покуда совсем не взрослел. Гонимый отовсюду, битый всеми, он и на зимнюю тропу, случалось, на первом году не ступал.
Он боялся всех, даже собственного голоса и тени. Ни с кем не конфликтовал, долго не имел своего участка и лежки. Много болел. Никогда не бывал сытым.
Неуверенность и страх вытесняли из него зверя, оставив лишь внешнюю похожесть на рысь. Они жили в самых непригодных уголках тайги.
Таких в тайге было мало.
Кузя знала, что не только рыси, но и медведи бывают разные. Даже Акимыч, которого Кузя выделяла из всех людей, неодинаково относился к обитателям своего участка.
Девять медвежьих семей было в угодьях старика. Далеко не всякий раз подходил он к ним. Особо не любил, а может, боялся берлоги старой безухой медведицы.
В прошлую весну ее хозяина, громадного бурого медведя, убили люди.
Не нашел медведь жратву в весенней тайге, а пробку поторопился выкинуть. И сразу в животе, как в покинутой норе, стало пусто и холодно.
Корни саранки еще не набрали сладость. А черемшой такое брюхо натолкать мудрено. А тут еще пестун хнычет — жрать просит, у матухи, того и гляди, пустые соски отгрызет. Вот и побрел к селу косолапый. Там пьяненький старик коров пас. Медведь только одну сграбастал. Хватил ее по боку, — та рогами крутануть не успела.
Старик, как увидел, сразу протрезвел. В село помчался с криком. Медведь и внимания на него не обратил. Жадность слух заглушила. Так и не почуял опасность. А она выглянула из куста карабиновым стволом. И воткнулся медведь в теплую добычу головой.
Хозяин Буренки радовался. Корова была старая. Молока от нее лишь коту хватало. А вот зарезать животину самому — рука не поднималась. Тут же медведь помог. Сожрать успел совсем мало. Зато и самого зверя хозяин завалил, мяса целый воз получился. А шкуру медвежью на дверь приспособил, чтоб холод в избу не пропускала, тепло задерживала.
Матуха, не дождавшись медведя, по следам его нашла. Все поняла. Никто в тайге от нее такого рыка не слышал. На кого больше разозлилась медведица — на медведя, не поделившегося добычей, либо на человека, убившего хозяина, никто не понял.
Много деревьев и кустов повывернула она вместе с корнями в том месте, где медведя убили. А потом, по запаху, нашла дом обидчика. Тот бойко продавал медвежье мясо селянам. Не оглянулся, не посмотрел за сарай. Удача ему, как и медведю, глаза ослепила.
Не обижают матухи человечьих мужиков. Но до тех пор, пока и те зверей не трогают. И, выждав, пока покупатель, взвалив на телегу заднюю медвежью ногу, уехал домой, хватила обидчика по голове когтями. Тот вмиг кровью залился.
Понюхала его медведица, жрать не стала. Ушла в тайгу.
А мужика того соседка-старуха от верной смерти выходила. На ноги поставила.
Медведица чуяла его следы в тайге. Тот теперь карабин из рук не выпускал, все искал с нею встречи. Но старая матуха ум не растеряла. Поначалу пряталась от мужика, а потом надоело ей бояться человека. И однажды, когда тот вышел на след медведицы, матуха обхитрила, проведя человека по уже пройденному следу, и зашла ему в спину…
Всю кожу, от шеи до задницы, содрала. Думала, на всю жизнь от врага отделалась. Но старуха снова вылечила. И мужик опять появился в тайге.
На глухой поляне, далеко от села, рядом с берлогой установил он капкан. К нему привязал мяса кусок. Половину поросенка отдал за гибель медведицы. Та видела, как он капкан ставил. Но не подошла: мужик карабин из рук не выпускал. Хотела из-за коряги внезапностью одолеть.
И только к прыжку приготовилась — над головой выстрел. Снес правое ухо. Обжег башку. Кто стрелял, в кого? Мужик-обидчик со страху ружье уронил, глянул куда-то за спину медведицы. А оттуда Акимыч неизвестно как появился:
— Вот и поймал тебя, бандюга! Не скроешься больше.
Медведица поняла, что тут сейчас и без нее достанется врагу, и, рыча, отступила.
— Ты, кабан безмозглый, чего на моем участке, как в своей избе, хозяйничаешь? Почему капкан поставил? Иль мало тебе зверь шею наломал? Рано я вышел, пусть бы насмерть задрала холеру проклятую! А ну, давай отсюда! — Лесник толкнул стволом в живот.
Акимыч разрядил капкан, выломал из него спуск и, потрясая перед носом мужика мясом-при-манкой, ругал его па чем свет стоит.
Тот оправдывался: мол, надоело от зверюги прятаться, всюду преследует, вот и решил положить конец.
— У ней пестун имеется. Иль ты того не знал? Загробишь матуху, как медвежонок жить будет? Мало она тебя кромсала, дурака?
Всей тайге стало известно, как Акимыч браконьера из леса выгнал. Но медведицы он сам побаивался: помешал ей счеты свести с врагом, уха лишил. Не сумел защитить ее медведя. Да и матуха, завидев лесника, издали рычала на него.
Пестуна медведица вырастила сама. Осенью он отделился от нее. Стал взрослым, семейным. Свою берлогу заимел. А одноухая с тех пор так и жила одна. Почти как лесник. Дряхлела, слабела.
В других берлогах тоже не без приключений. Особо у молодой пары, что неподалеку от болота жила. Лихо от сырости терпели, а место не сменили.
По первому году, как только объявилась эта пара, матуха принесла троих медвежат. Случай редкий. Обычно не больше двоих детенышей рождается в медвежьей семье.
