Сергей Алексеев - Удар «Молнии»
— Не говори глупостей. Поедешь.
— И что, с Балкан не вернусь? Прихлопнут там?
— Вернешься, но не скоро. Может быть, через полгода.
— Кто же здесь будет готовить новую группу?
— Инструктор из Иордании. А ты с Балкан уедешь в Иорданию.
Саня рассмеялся с издевательской догадливостью:
— Вот как! Замена! Как в Советской Армии! Теперь ясно… Значит, ты переходишь в жены новому инструктору и должна быть в форме.
Валя-Лариса дернула головой, усмехнулась:
— Ревнуешь, да?.. Как интересно!
— Нет, что ты! Не ревную… Я же человек в прошлом военный, привык: приезжаешь на новое место — получаешь оружие, продовольственный и вещевой аттестаты. А тут еще и жену! Класс! Кстати, а в Иордании мне положена жена?
— Хватит издеваться, Саша! — со звенящей мольбой выдавила она. — Найди врача, прошу! Мне ничего не остается… Узнают о беременности — вышвырнут из Турции. Без копейки! А в Москве нет ни квартиры, ни места. Не пойду же я на панель беременной…
Он уловил скрытую фальшь в ее отчаянии, однако снова отмел подозрения — какая дрянь лезет в голову! Эта безмозглая женщина, эта продажная тварь действительно в тяжелой ситуации. И носит под сердцем его ребенка…
— Помоги мне, Саша! — молила она. — Не хочу больше этой проклятой работы, опостылело все!.. Если хочешь сохранить нашего ребенка — помоги. Только ты сможешь помочь!
— Чем же я помогу тебе здесь? Тем более, говоришь, поеду на Балканы?..
— У меня есть документы, могу уехать отсюда в Россию без проблем. Но как мне там? Алик найдет!
И не пощадит ни меня, ни… ребенка. А у тебя много друзей, сослуживцев. Напиши им письмо, чтобы позаботились… о нас, спрятали. Твой генерал — влиятельный человек.
Грязеву хотелось переломить себя, однако проколовшая его спица настороженной подозрительности оказалась тверже.
— Генерал в могиле, — заметил он. — Ты же знаешь…
— Ах да, — уронив лицо в ладони, вымолвила она. — Заговариваюсь… Совсем сошла с ума, не соображаю… Но есть же другие! Ты же понимаешь, от Алика, кроме твоих сослуживцев, никто не спасет!
Чуткий к ритмам слух не улавливал сейчас ритма истинного горя, все время слышался сбой, какой-то лишний, настораживающий такт, не позволявший душе сопереживать…
Расчет Бауди был уже понятен: Грязева подталкивали своими руками внедрить в «Молнию» разведчика. Напиши он письмо, Валю-Ларису, жену Сани, да еще и беременную, приютят, окружат заботой, возьмут под защиту, сделают своим человеком…
— Хорошо, — задумчиво проговорил он. — В понедельник договорюсь с Халидом, поедем и найдем врача. А сейчас — домой.
— Значит, из этой жизни мне нет возврата? — уже по дороге спросила она. — Думала, ты добрый, поможешь… Конечно, зачем я тебе? Изломанная вашим же кобелиным племенем? И ты такой же…
«Ангел, спаси меня! — неожиданно для себя попросил Грязев. — Вытащи меня! И ее, если она не виновата… И ребенка моего, если он есть!» Сообщение, заготовленное заранее, можно было не передавать, чтобы не сбивать с толку центр: все круто менялось и грозило полной неизвестностью. Лишь сейчас он начинал осознавать, что играя в «дембельское» настроение, он в глубине души тешил надежду на скорое избавление от турецкого «путешествия», оставлял маленькую лазейку, выражавшуюся в русском «авось».
Путешествиям же не было видно ни конца ни края…
В тот же день, вернувшись в лагерь, он вызвал курсанта, чтобы к вечеру приготовил шашлык из молодой баранины, хотел пригласить начальника центра Халида, однако тот его опередил, прислал гонца со своим приглашением в турецкую баню. Рассчитывал, вероятно, сообщить, что «дембель» отменяется и что служить ему в этом центре, как медному котелку. Редкие эти приглашения всегда что-либо означали, давали некий новый поворот событиям. И снова Грязев отметил момент глубоких сомнений, теперь настораживало совпадение — откровенность законной жены и почти тотчас — баня у Халида. Отменяя шашлык, Саня все-таки решил рискнуть и не отпустил курсанта. Человек он был подходящий, шустрый, любил услужить, умел помалкивать и не был замечен в связях с Бауди. Одно время Грязев начал было приближать этого хохла — недоученного студента, думал со временем воспитать надежного человека, но после первого же разговора по душам из него полезла первобытная ненависть к москалям. Однако при этом он оставался хорошей «шестеркой», зарабатывая таким образом поблажки инструктора, натурального москаля.
— Слушай, Никита, у меня к тебе одно щепетильное дело, — начал Саня.
— Слухаю, батько! — с готовностью отозвался тот.
— Подозреваю, что моя жена изменяет тут… с одним местным турком. Присмотри-ка сегодня за ней. Как я учил вас, по всем правилам конспирации. Потом мне скажешь.
Курсант поморщился, дернул плечами:
— Та шо, батько, — присмотри!.. Я вже дивився, як этот турок повзае к вашей жинке. По садочку ходит, через плетень…
— Вот как? — удивился Грязев. — Чего же молчал?
— Та вси уж знают, батько. Вы тильки и не знаете… И здесь витал вездесущий дух Советской Армии — присматривать за женами командиров, знать кто, с кем и когда.
— Мне нужна не солдатская болтовня, а точная информация, — сказал Саня. — Я ее, суку, убью!
— Сробим, батько! — заверил «шестерка». — Как учили!
Пожалуй, трехмесячных курсов оперативной подготовки только на то и хватало, чтобы следить за чужими женами…
В турецкой бане Грязев был всего второй раз. Первую баню Халид устроил с месяц назад, и Сане она не понравилась: нет парной, одно бесконечное мытье, лежание в какой-то огненной мыльной пене да свирепый массаж, который делал специально привезенный откуда-то турок-банщик. И на сей раз все было то же самое, только вместо турка — Саня глазам своим не поверил — оказалась черноглазая хохлушка, наложница Халида.
— Это тебе сюрприз! — засмеялся хозяин. — Настоящая баня — когда тебя моет рабыня, вот такая очаровательная и покорная. Ты узнаешь настоящие вкусы восточных мужчин!
Рабыня была одета в восточный прозрачный наряд танцовщицы и, с точки зрения Сани, обучалась где-то банному ремеслу. Все делала с улыбкой гейши, с туманным, дразнящим взором и мгновенной реакцией на любое движение клиента. Поначалу Грязев как бы опасался ее рук, напрягался и холодел, однако незаметно и непроизвольно погрузился в неиспытанное раньше ни в какой бане, бесконечное томящее чувство, отдаленно напоминающее состояние под воздействием психотропика. После легчайшего массажа расслаблялись и теряли чувствительность последние мышцы, поддерживающие еще какое-то сопротивление тела. Саня раскисал, обвисал, лежа на мраморной скамейке, как тесто, и замирал сморенный разжиженный мозг. Рабыня же тем временем взбивала пену и вдруг окатывала нестерпимо горячей волной, отчего конвульсивный толчок потрясал все его существо и сознание на миг будто отключалось. Так он лежал долго, пока таяла пена, и терял ощущение времени.
Это наркотическое состояние не могло оставить никого равнодушным, не могло не запомниться. И привыкнув к нему, познав его вкус, можно было всю оставшуюся жизнь мечтать, чтобы это еще раз повторилось. Халид сейчас вербовал его на новый срок, а скорее всего, навсегда, однако воздействовал не на разум, способный к заблуждениям, к самоконтролю, имеющий заряд идеологической установки — на чувства, на вечное стремление человека к блаженству. Ни словом, ни «химией» этого достичь было нельзя…
Все делали руки послушной и очаровательной рабыни, однако же не позволявшей прикасаться к себе даже пальцем. Она обращала в небытие одного и тотчас же подступала к другому, вернувшемуся на свет Божий.
Вопреки своей воле, Саня дожидался, когда Халид выползет в предбанник, и делал несмелые попытки как бы невзначай притронуться к животу рабыни, облепленному мокрой газовой тканью, однако она всякий раз выверенно-точным движением уходила от жаждущей руки и лишь улыбалась, чувствуя свою бесконечную власть над свободным мужчиной. После нескольких неудачных попыток он не отчаивался — напротив, разгорался еще больше и вялым, жидким сознанием отмечал, что это возбуждение его чувственной сущности не что иное, как воздействие на подсознание, психологическая диверсия, рассчитанная на переоценку ценностей, на изменение мироощущения.
Халид достиг цели, вогнал толстый гвоздь в голову, повернул интересы в нужную сторону, поскольку после этой бани, где не велось никаких разговоров относительно будущего, где все совершалось в томящей, сладострастной молчаливости, Саня шел как пьяный и ни о чем не мог думать, кроме только что испытанных моментов счастья и удовольствия. Шесть часов блаженства пролетели как один миг, на улице давно стемнело, и из тьмы сада, как из преисподней, перед ним явился курсант-«шестерка».
