Анна Данилова - Мне давно хотелось убить
– Вы хотите сказать, что это – вы?! – Жанна смотрела на обнимающего ее маму высокого стройного брюнета в черных очках.
– Да, детка, это я, твой покорный слуга. И, хоть это и звучит невероятно, твой отец. Плохой отец, но все равно отец. У меня сохранились письма твоей матери, и я готов представить тебе их когда угодно. Но это не для сегодняшнего вечера. У меня к тебе два дела. Первое – это твой парень, Борис, в которого ты влюблена. Поверь мне, он мерзавец, каких мало. А второе – это ты и я.
С кого начнем?
– С вас, Григорий. Скажите, каким образом вы входите в мою квартиру и зачем пугаете меня? Вы кто?
– Никто. Уже никто.
– Как это? – спросила совершенно сбитая с толку Жанна. – Что вы такое говорите?
– В тот день, когда умерла Валентина, умер и я. Но если по сути, то.., то я скажу тебе, но ты постарайся воспринять это.., весело… – Он медлил, собираясь с силами, и по его виду было нетрудно догадаться, что этот разговор и ему дается трудно.
– Весело? Но что я должна воспринять весело?
– Я – вор. Бывший вор. Хотя, в сущности, считаю себя честным и порядочным человеком. Я не подлец.
Просто в кладовке этой квартиры, в стене, я спрятал кое-что для тебя. Очень давно. И если бы не я, Астраханов докопался бы до этого. Вот поэтому-то мне и пришлось остановить его. Но я, похоже, перестарался. Ума не приложу, куда он делся. Уволился из органов. Испугался, должно быть. Подумал, что его убрали с дороги по другой причине.
– По какой? Он знает, кто убил маму? Или, может быть, вы знаете?..
– А тебе не кажется, что это я у тебя должен спросить имя убийцы?
– Но я не знаю… Откуда я могу это знать? – Она почувствовала, как к щекам ее прилила кровь. Она разволновалась.
– Ты все знаешь… Жаль, что меня в то время здесь не было, я жил в другом городе и бывал здесь только наездами. Я, как мог, помогал твоей матери… Но если бы я только Знал, чем это может для нее закончиться!..
– Скажите, это вы дали ей деньги.., тогда, давно?
– Конечно, я. Она была хорошей женщиной и никогда не делала мне ничего плохого, но вот беда, – он развел руками и как-то очень уж несчастно улыбнулся, – она никогда не любила меня. Никогда. Хотя всегда была честной со мной, ничего не просила и даже не сказала, что ждет ребенка, только чтобы не зависеть от меня… Ты вот знаешь, что такое любовь?
– Не знаю… – Жанна пожала плечами. – А разве кто-нибудь это знает?
– Ты любишь Бориса?
– Думала, что люблю, буквально до сегодняшнего вечера, а он оказался таким ревнивым и грубым… Да и вообще, так странно себя вел, словно это был и не Борис…
Послушайте, Григорий, вы можете представить, что сейчас происходит в моей душе? Ну хотя бы на секунду поставьте себя на мое место. Я вот смотрю на вас и думаю, с какой это стати я разговариваю с вами о любви, о моей маме… Предположим, что вы когда-то, лет двадцать назад, и встречались с моей мамой и даже ездили с ней на море, ну и что ж с того? Какой вы мне отец? Это же не мелодрама какая-то, это жизнь, и в ней свои законы. Мы же совершенно чужие люди. И зачем вы приносили мне деньги? Разве вы не могли предположить, ЧТО последует после того, как Борису станет известно о том, что загадочный незнакомец оказывает мне покровительство, дает мне деньги и пишет письма?.. Какой нормальный мужчина способен стерпеть это неведение? И вот сейчас я послушала вас и отправила его на мороз… Разве это не глупо? Хотя, с другой стороны, мне хотелось, чтобы он остыл… Господи, я не знаю, что мне делать… А эта Марина, зечка, вам о ней что-нибудь известно?
– Первый раз слышу. Что это еще за зечка?..
Жанна в двух словах рассказала ему и про эти визиты, и про то, что она обратилась за помощью в агентство Крымова.
– Могу сказать одно – к тебе это не может иметь никакого отношения. Но ее визит в то же самое время не случаен. Ее кто-то нанял, чтобы запугать тебя. Но теперь, когда я все-таки набрался храбрости и объявился, ты можешь ничего не бояться… Что касается крымовского агентства, то думаю, что эти ребята сами во всем разберутся, а я все оплачу. Ты мне скажи одно – ты, моя дочь, ты не отвергнешь меня? Ты не укажешь мне на дверь?
Поверь, ты – единственное, что у меня есть в этой жизни. Хотя фраза избитая, но все равно – она правильная.
Стоит тебе сказать мне, чтобы я ушел из твоей жизни, так и не войдя, и я уйду. Но я буду очень несчастен. Тем более что теперь у меня нет и Валентины. Возможно, я поступал эгоистично, уезжая из этого города, но меня можно понять: я не мог и не хотел видеть, что она живет своей жизнью, в которой нет места мне… Она была необыкновенной женщиной, и всякий мужчина, которому выпало счастье быть с ней, никогда не скажет о ней ни единого дурного слова. Безусловно, она была в некоторой степени взбалмошной, могла позволить себе бросить все и уехать куда-нибудь дня на три-четыре, как это было и со мной… Она была свободной, с каким бы мужчиной ни жила. А мужчины чувствуют это. Для нее брак стал бы тюрьмой, и она мне неоднократно говорила об этом. Но самым слабым ее местом были почему-то не зрелые мужчины вроде меня, а совсем еще юные создания. Я не хочу сказать, что она совращала или развращала их, нет, ничего подобного, она учила их любви… Боже, как же с ней было хорошо и легко!
– Вы хотите знать, с кем встречалась моя мать перед смертью? – вдруг перебив, спросила Жанна и вся внутренне напряглась.
– Конечно…
– Зачем? Вы уверены в том, что именно этот человек ее убил?
– Да. Но почему ты говоришь со мной таким тоном?
Тебе не понравилось, как я говорил о твоей матери?
– Да потому, что вы ничего не знаете…
– Что ты имеешь в виду?
– Я не так выразилась: вы как раз ВСЕ ЗНАЕТЕ!
И пришли вы сюда, чтобы убить ЕГО, ведь так?
– Может быть… Но, с другой стороны, у меня нет доказательств. Одна интуиция. Но ты, ты, Жанночка, могла бы мне в этом помочь. Расскажи мне всю правду. Расскажи, когда и с чего все началось? И когда ты поняла, что это ОН убил твою мать?
Жанна закрыла глаза и увидела бледное красивое лицо, которое растаяло за несколько мгновений, оставив красный яркий след.
Где-то далеко кто-то разбил стекло, и грохот его был таким громким, что никто не услышал пронзительного женского крика, предсмертного крика… Ну конечно, кто же поверит, что Валентина мыла окно в ТАКОЙ ДЕНЬ?!
Жанна открыла глаза и, устало улыбнувшись, посмотрела на Берковича. Если бы он только знал, как много бы она отдала, чтобы вернуться в прошлое и воскресить чистоту отношений с самыми близкими ей людьми…
* * *Он уже не помнил, сколько кружил по улицам в поисках места, где бы ему позволили согреться, а еще лучше – выпить. Он ненавидел снег, который, как маркесовский дождь, обещал идти четыре года одиннадцать месяцев и два дня. Ему хотелось закрыть глаза, утопая в снегу, а открыть их и тут же ослепнуть от солнца. От весеннего, майского солнца, чтобы вокруг была жизнь, жужжали пчелы, шелестела буйная бледно-зеленая листва, покачивались, расправляя стебли и лепестки, цветы, а по улицам ходили голоногие девушки в светлых прозрачных платьях, призванных сводить с ума измученных авитаминозом и уставших от неудовлетворенности жизнью мужчин. Ослепнуть на миг, потому что слепота, настоящая слепота, для художника – это смерть.
Он закрыл глаза, стоя на тротуаре и ежась от порывов ветра, несших с собой горсти все того же бесконечного, липкого и ненавистного снега, а открыл их в грязном темном кафе: он не помнил, как входил туда, и очнулся, уже сидя за столиком, покрытым красной, в пятнах, скатертью.
Кроме него, в кафе не было ни одного посетителя.
– У нас тут не ресторан, поэтому подходите и заказывайте, – донеслось из-за стойки бара. Барменша – девушка с позеленевшими от такой жизни или от некачественной краски волосами, утомленная будничной беспросветностью бытия, о чем свидетельствовал исполненный тоски и отчаяния взгляд, – лихо курила, выпуская густой дым изо рта и даже ноздрей.
Он никак не отреагировал на ее слова. Он не мог встать, потому что даже в этом действии не было уже никакого смысла. Ну, встанет он, подойдет и возьмет рюмку коньяку. Дальше-то что? Выпьет, минуту-другую поблаженствует в эйфории тепла и дауновской беспричинной радости, а потом снова накатит ТО, закрутит и бросит его в адское пламя.
– А я вас знаю, вы – художник…
Он поднял голову – барменша склонилась к нему, обдавая его запахом пива и почему-то ландыша. «Должно быть, духи…»
– Вы разве не помните меня? Я же купила у вас на улице картину? У меня сейчас дома ремонт, так я ее временно повесила сюда… – Она кивнула куда-то в сторону, и Борис, повернув голову, увидел свой пейзаж, помещенный на стене между двумя незажженными светильниками. – Лампочки перегорели… – извиняющимся голосом пояснила барменша.
Да, он вспомнил ее, она была тогда в длинном темном пальто. Она купила у него эту работу где-то в конце октября. Был холодный ветреный день, но ему нужны были деньги, и он стоял, разложив свои незаконченные этюды на парапете здания консерватории. Клочки белой бумаги, трепетавшие на этом промозглом, нещадном ветру, не кокетничая, говорили прохожим о крайне бедственном положении художника – цены, проставленные на них зеленым маркером, были фантастично низки. До абсурда. Не зря же барменша с достатком дворняги была способна разориться на этот достойный аукциона «Кристи» («Ха-ха-ха!») шедевр…
