Энди Макнаб - Браво_Два_Ноль
У меня ныло все тело, и я постоянно проваливался в сон. Когда тебя бьют, твое тело настраивается на боль и перестает ее чувствовать, но зато потом, когда наступает затишье, все большие и маленькие ссадины дают о себе знать, потому что больше занимать мысли нечем. Я вспомнил школу. Подростком мне часто приходилось драться, и, заведенный азартом схватки, я почти не чувствовал боль. Она накатывалась часа через два. Губы у меня продолжали кровоточить. Внутри во рту было несколько рваных ран. Они начинали было затягиваться, но снова вскрывались при малейшем движении. Задница и нижняя часть спины ныли от того, что я целый день просидел на жестком бетоне. Раны и ссадины еще больше усугубляли полное физическое истощение, и мне хотелось лишь спать. Я засыпал, роняя голову на грудь, но через минутудругую вздрагивал, просыпаясь. Так продолжалось гдето с полтора часа. Затем мы с Динджером привалились друг к другу и задремали.
Нас разбудили голоса и хлопающие двери. В глубине коридора появилось пятно света от керосиновой лампы; оно становилось все больше и больше. Наконец стала видна сама лампа, а за ней человеческие фигуры. Мы поняли, что нас снова кудато повезут.
Нам сковали руки наручниками и завязали глаза: но без злобы, скорее по привычке. Мы встали и, шаркая ногами, прошли по коридору и оказались на улице. Там нас ждал джип с работающим двигателем.
Когда мы забрались в машину, с нас снова сняли повязки, хотя я не понимал, почему, – быть может, ктото просто неправильно истолковал приказ. Двое солдат уселись спереди, один сзади, и мы тронулись.
– Багдад? Багдад? – вежливо и дружелюбно спросил Динджер.
– Да, Багдад, – подтвердил водитель, словно констатируя очевидное.
Водителю были известны все ходы и выходы. Минут десять мы петляли по оживленным переулкам. Солдаты, похоже, не обращали никакого внимания, когда я выглядывал в окно, стараясь прочитать дорожные указатели и названия улиц. Впрочем, я так и не увидел ни одной надписи. Не было и никаких больших, примечательных зданий, которые можно было бы запомнить в качестве ориентиров. Вдоль улиц тянулись однообразные дома с плоскими крышами. Судя по виду, это были трущобы. Должно быть, здесь были одни жилые кварталы, потому что я не видел никаких следов бомбежек. Казалось, вообще войны нет. Улицы были вымощены асфальтом, испещренном рытвинами и колдобинами; в переулках утрамбованную землю покрывал толстый слой пыли. На обочинах валялись остовы брошенных машин, на которых мочились собаки.
Мы остановились перед большими деревянными воротами. Створки распахнулись внутрь, и мы въехали в тесный дворик, в котором с трудом смог развернуться наш джип. Нас уже ждали солдаты, и я ощутил, как в животе сжимается привычный комок тревоги. Мы с Динджером недоуменно переглянулись друг с другом.
Когда нас вывели из машины, мне очень хотелось оглянуться по сторонам, но я старательно держал голову опущенной, чтобы ни с кем не ссориться. Царила кромешная темнота, и я был готов к тому, что в любой момент снова начнутся побои. Нас затолкнули в одноэтажное здание и протащили по коридору, такому узкому, что я едва не задевал за стены плечами. Там было совершенно темно, и одному из солдат, шедших впереди, пришлось включить фонарик. Мы завернули в другой коридор, вдоль которого тянулись двери, одна рядом с другой. Солдат открыл одну дверь, затолкнул меня внутрь, снял с меня наручники и закрыл дверь. Я услышал скрежет засова и скрип навесного замка.
Света внутри не было никакого. Здесь было так темно, что я не мог разглядеть собственную руку, поднесенную к самому носу. В воздухе стояло удушливое зловоние дерьма. Опустившись на четвереньки, я начал ощупывать то, что находилось вокруг. Нащупывать особенно было нечего. Кабинка оказалась крохотной, и я довольно быстро обнаружил две фарфоровые площадки для ног по обе стороны от отверстия диаметром приблизительно восемь дюймов. Неудивительно, что в моей новой спальне воняло. Я оказался в долбаном арабском сортире.
Надо выжимать максимум из любой ситуации, а сейчас мне предоставилась возможность выспаться, в чем я отчаянно нуждался. Я не собирался тратить время в досужих размышлениях. Пространства вытянуться не было, поэтому я изогнулся вокруг очка. Вентиляция отсутствовала, и вонь стояла невыносимая, но что поделаешь. Хорошо было уже одно то, что меня не били.
Я заснул практически мгновенно.
ГЛАВА 10
Проснулся я с таким чувством, будто мне дали снотворное. Гдето дальше по коридору с шумом открывались двери. Раздавались голоса: я их слышал, однако никак на них не реагировал, потому что в голове у меня царил сплошной туман. Мои внутренние часы полностью сбились, и я даже не мог сказать, ночь сейчас или день. Очень важно вести счет времени суток и датам, в первую очередь потому, что это доставляет хоть какоето облегчение, и кроме того, рассудок сохраняет остроту. Потеряв счет дням, человек скоро теряет счет неделям, а затем и месяцам. Время перестает иметь значение, и полностью утрачивается связь с реальностью. Следовательно, необходимо с первого же дня крепко держаться за время. При любой возможности нужно смотреть на часы на руках у людей, потому что на них обязательно есть цифры; такой вещи, как арабский циферблат, не существует. Пока что я не увидел часы ни у одного из солдат, что было довольно странно. Однако я был настолько сломлен, что подобные соображения не имели для меня никакого смысла. Я мог думать только о том, как бы остаться в живых.
Я попрежнему находился в состоянии ступора, когда к двери моей кабинки подошли.
– Энди! Энди! Энди! – крикнул через дверь солдат, радостным, праздничным голосом. – Все в порядке, Энди?
– Да, да, все в порядке! – постарался как можно более счастливым и вежливым тоном ответить я.
У меня свело мышцы; я стал твердым, словно доска. Собрав все силы, я попытался подняться на ноги. Если солдаты увидят, что я просто валяюсь на полу и даже не делаю попытки встать, они меня изобьют. Однако я не мог пошевелиться.
Дверь открылась, и я увидел дневной свет. Я протянул руки ладонями вверх, показывая полную беспомощность.
– Я не могу пошевелиться, – простонал я. – Мышцы затекли.
Солдат окликнул своего товарища. Я постарался напрячь ноющие мышцы, готовясь к неминуемым пинкам.
Войдя в туалет, солдаты склонились надо мной.
– Встать, встать, ааай, – сказал один из них мягко и вежливо.
Взяв под руки, солдаты подняли меня на ноги, чуть ли не с состраданием. Они действительно отнеслись ко мне с сочувствием. Я не мог в это поверить.
Грохот засова и дружелюбное восклицание «С добрым утром! С добрым утром!» разнеслось по всему коридору. Солдаты помогли мне пройти к двери, ведущей во двор.
Дневной свет ослепил меня, хотя корпус туалетов находился в тени. Прищурившись, я посмотрел на солнце. Оно было еще относительно низко, и я прикинул, что сейчас около восьми часов утра. На чарующем голубом небе не было ни облачка, воздух был прохладным и бодрящим. Холодок пощипывал лицо, дыхание вырывалось изо рта клубами едва различимого пара. Казалось, это ранняя весна в Англии, а я вышел из дома, готовый отправиться на работу.
Прямо перед нами стояла машина, а за ней возвышалось двухэтажное здание. Все звуки были приглушенными – шум машин вдалеке, бестелесные голоса, раздающиеся гдето в другом конце гарнизона, звуки голоса, доносящиеся изза стены. Слева от меня запела птичка. Повернув голову, я попытался найти ее взглядом; она сидела на одном из деревьев, растущих по другую сторону забора. Птичка старалась вовсю, и слушать ее было очень приятно.
Внизу, в углу, там, где туалетный корпус примыкал к забору, валялась груда больших металлических обломков. Когда самолет сбрасывает кассетную бомбу, она раскрывается на определенной высоте, высвобождая заряд маленьких бомбочек. Большие наружные контейнеры просто падают на землю, и в данном случае ктото, несомненно, их собрал и притащил сюда. На контейнерах сохранились надписи поанглийски. Я обрадовался, увидев хоть чтото, напомнившее о доме. Гдето высоко в небе находится друг, он не ищет меня и даже не видит меня, но по крайней мере он здесь, и он заваливает этих ребят бомбами.
Машина стояла передом к воротам, готовая ехать, и как только мы приблизились к ней, заработал двигатель. Меня затолкали внутрь, где уже были двое солдат. Один из них, первый чернокожий иракский солдат, которого я увидел, напомнил мне службу в батальоне. В начале восьмидесятых годов, когда в моду вошло все африканское, наши чернокожие щеголи покупали женские колготки и делали из них чтото вроде масок грабителей, которые они на ночь натягивали на голову, чтобы разгладить волосы. Следствием этого было то, что к утру африканские кудри становились совершенно гладкими, поэтому, когда негры надевали форменные береты, волосы не топорщились. Но как только служба заканчивалась, чернокожие ребята проводили по волосам расческой, и их головы снова покрывались жесткими африканскими завитками.
