Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Исраилов прикрыл глаза. Наплывало, тихо покачивало в невесомых волнах горькое блаженство. Ну вот и свершилось. Сколько он шел к этому дню, грыз собачатину в голоде, леденел сердцем в болотах, уходил от облав, насиловал мозг вариантами в непосильной борьбе с Советами. Выжил и дождался. В госте все было настоящим, ото всего исходил властный, терпкий ток европейской силы и порядка — интонация, поза пришельца, выделка бумаги, которую он предъявил, повелительная устойчивость шрифта. Припомнилась, едва ощутимо кольнула фраза: «Ваш руководитель — податель письма…» Но тут же все растворилось в общем умиротворенном покое — это потом. Все станет на свои места. Оставалось довести встречу до логического конца.
— Поймите меня правильно, полковник. Я не верю никаким, даже роскошно сделанным, бумагам. Поэтому жив до сих пор. Мне нужны вещественные доказательства вашей миссии.
— Наш десант и партия оружия?
— Этого вполне достаточно.
— Не сочтите за дерзость, господин Исраилов, но вы засиделись в этой пещере. Двое моих коллег, полковник Ланге и обер-лейтенант Реккерт, с десантниками уже действуют в горах, сколачивают отряды из местных… э-э… патриотов. Нас сбросили сюда двадцать шестого, двадцать седьмого и тридцатого.
— Мне донесли об этом. Но я предпочел ждать визита.
— В таком случае я перед вами. При приземлении у меня вышла из строя рация. Несколько дней я пытался наладить ее. К сожалению, не удалось. Мне помогли добраться к вам верные люди.
— Кто? Кто именно?
— Не будем торопить события, господин Исраилов. Для расшифровки нашей агентуры еще придет время, а сейчас…
— Простите, полковник, — вклинился в речь Исраилов. Сжигаемый внутренним непонятным жаром, продолжил: — Значит, один мой связник все-таки прибыл в Берлин, если вы здесь?
— Он вышел в район Жиздры на нашу полевую жандармерию, потом был переправлен в Берлин.
— Тогда где он, почему не вернулся?
— Предпочитаете видеть своего связника вместо меня?
— Мы говорим о разных вещах.
— Я не могу в деталях рассказать о судьбе вашего связника, — с явным раздражением пожал плечами посланник. — Он сделал свое дело. Вероятнее всего, в Берлине сочли нужным использовать его теперь как рядовую единицу вермахта. Что вас не устраивает?
Он накалялся гневом: идиотский разговор, бессмысленная трата времени. Абориген не понимает происходящего? Какой связник? При чем здесь тля, которая исправно доползла до назначенного места, из нее выдавили необходимую информацию…
— Не гневайтесь, полковник, — неистово блестя глазами, почти нежно попросил Исраилов. — Вы скоро все поймете. Еще один… далеко не праздный вопрос.
— Извольте.
— В вашем ведомстве числится кавказский агент Ушахов? Вас оповещали о нем?
— Ушахов? Впервые о таком слышу.
— Вас не информировали ни о каком агенте в моем лагере? Припомните, это очень важно.
— У меня нет оснований не доверять собственной памяти, — резко отозвался полковник.
— Благодарю вас. Вы разрубили один, весьма хитроумно затянутый узел.
— Что с вами? — недоуменно присмотрелся гестаповец. Его собеседник впился пальцами в подлокотники кресла, прикрыл глаза, беззвучно шевеля губами.
— Возношу хвалу собственной интуиции, — наконец отозвался хозяин пещеры. Поднял трубку телефона, дождался голоса в ней, спросил: — Чем занят наш друг? Немедленно его сюда. Кстати, теперь можешь поиграть с его самкой. Я снимаю запрет. Но не перестарайся.
Он успел приготовиться к приходу Ушахова, снял с предохранителя пистолет, положил его рядом с собой. Между ним и входом стоял стол. Пламя трех ламп и пяти свечей отблескивало в хрустале на полках, уютно насыщало светом грот. Все в нем было готово для предстоявшей захватывающей игры. Было нестерпимо любопытно, как поведет себя проигравший.
Ввели Ушахова.
— Это гость из Берлина, Шамиль Алиевич, — представил Исраилов. — Вы не знакомы? Полковник гестапо Осман-Губе.
Ушахов молча наклонил голову. Он встал у входа, прислонившись плечом к бугристому граниту, как только вышел конвоир.
Исраилов удивился:
— Как, вы не знаете полковника Осман-Губе? А он по долгу службы прекрасно осведомлен о всех агентах на Кавказе. Кстати, один мой связник все же добрался до Берлина. Как это ему удалось, проныре?
Ушахов смотрел на Исраилова тяжело, пристально. Осман-Губе напрягся: стал догадываться, что происходит.
— У вас, кажется, затруднения с ответами, Шамиль Алиевич, — учтиво заметил Исраилов. — Вы подумайте, а мы с полковником пока поболтаем. Например, о полномочиях. Господин полковник, какие полномочия предоставят мне после нашей победы?
— В Дагестане говорят: не стоит кроить шапку из шкуры непойманного барса, — стал осторожно подбирать слова гестаповец.
— И все же, что вы нам гарантируете? — Исраилов не спускал глаз с Ушахова.
— Вы ставите меня в сложное положение. Меня не уполномочивали раздавать гарантии, — мрачнел гестаповец. — Я предпочитаю прежде детально ознакомиться с вашей подпольной сетью.
Полковнику не позавидуешь. Напутствуя своего эмиссара в Берлине, Кальтенбруннер сказал: «Мы не можем унизиться до лжи перед туземцами. Если они станут клянчить гарантии и торговаться об уплате услуг, вы должны помнить: интересы рейха превыше всего. А они у нас на Кавказе достаточно глобальны. Там запланирован наш рейхскомиссариат с туземным управлением. Надеюсь, вы не забыли, что правителем будет ваш брат?»
«Что ж ты напрягаешься, глупец? — между тем скользяще мыслил Исраилов. Неужели ты думаешь, я всерьез стану выпрашивать свои гарантии у тебя, сюли,[12] у вас, дагестанские тушканчики? Тебя прислали руководить мной? Разберемся. А пока доведем до конца с этим… Он, кажется, созрел. Сейчас кинется. Должен кинуться, эти не раскисают сразу. Фас, капитан! Ты кинешься — и я влеплю тебе пулю в живот. Потом ты будешь корчиться несколько часов и просить пить. А я в это время пойду щупать твою телку. Я не стану ждать вечера, пойду сразу, как только мой свинец опалит твои кишки, я сильно хочу… никогда еще так не хотел. Она из тех, кто не дается сразу. Ощерится кошкой, и с ней придется возиться в полную силу, ломать и мять. А потом она сдастся, содрогнется и закричит… Это сильнее всего разумного, этому немыслимо сопротивляться, когда разум плавится в дьявольском тигле, превращая двоих просто в самку и самца.
Вот он, триединый высший пик: я начинаю с дагестанцем главное дело всей жизни, выдавлю из той, в гроте, все, на что она способна, и наслажусь корчами этого троянского осла. Ну, чего ты ждешь, не готов? Тебе дать еще минуту?»
— Я хочу слышать ответ, господин полковник. Неужели перед отправкой на Кавказ вас не оповестили о нашей судьбе и наших полномочиях после победы? Согласитесь, в это трудно поверить.
— Нас оповестили. Но этим необязательно делиться с тобой, — вдруг сказал Ушахов. Он даже не отлепился от стены, по-прежнему подпирал ее плечом, хамски усмехался.
— Что такое?! — поразился Исраилов.
Из-за брезента донесся внезапно долгий утробный рев, гулко и дико усиленный каменной трубой.
Исраилов, дернувшись в кресле, схватил трубку.
— Кто?! Что там?
Слушал, свирепо меняясь в лице.
— Проколола… Чем? Я спрашиваю, чем, как можно проколоть такого буйвола, как Асхаб? Приведи ее сюда.
Женщина вошла, рванув полог так, что брезент с жестяным шорохом сорвало с гвоздя. Вошла и встала в свечном пламени, в русом водопаде волос, стекающих по плечам, ослепительно белея обнаженной грудью, ниже которой колыхалось рванье разодранной, в пятнах крови рубахи. Вид ее был грозен, неприкасаем, и Исраилов, поперхнувшись собственным гневом, несколько секунд оторопело молчал.
— Чем ты его, мерзавка? — наконец спросил он, ощущая, как зарождается в нем непривычное смятение духа, подавляя воспаленную плоть.
Из-за спины женщины вышагнул охранник, протянул Исраилову длинный, вымоченный в липкой крови шип акации.
— Вот этим? Где взяла?!
— На прогулке, в лесочке, дядя! — обнажила сахарные зубы фурия, обжигая глазами. — С вами, волками, жить — по-волчьи выть. Тебя бы, красавчика, не тронула, оставила бы на племя, для расплоду чеченского. Породистый. Обучали тебя, воспитывали, мордашка вон какая холеная. Истомился небось по мне, кобелек гладенький?
Неистово и отрешенно поливала она кипятком слов этого вурдалака пещерного, поскольку всё и все здесь были последними для нее, истекал ее срок.
— Ты кого на меня науськал, начальник? — между тем использовала она оставшиеся минуты. — Форменного бугая, деликатному обращению с нами не обучен, сопит, руки ломает, чесноку накушался! Кто ж перед любовью чеснок употребляет? Просто удивляюсь на вас, господин Исраилов. Сами, можно сказать, натура деликатная, а бандюг своих до такого срама распустили.
