Маэстра - Хилтон Л. С.
– Будешь? – невозмутимо протянул мне пачку Рено, не обращая на беднягу внимания.
– Нет, спасибо. Перестань вести себя как последний засранец! Можно подумать, ты и правда настоящий коп!
– Прости, я нервничаю… Тут на кону такие деньги… Я извинюсь перед ним, честное слово!
– Да как хочешь! Слушай, сядь уже наконец! Почитай журнал и не мешай мне концентрироваться!
Рено неуклюже попытался собрать рис с пола обратно в мешок, убрать на место очки, а потом сел на стул кассира за стойку и выключил телевизор. Около двадцати минут мы сидели молча, и я уже начала думать, куда повешу Рихтера, но тут раздался звонок.
– Синьор Монкада? Это Джудит Рэшли.
– Vi sento[34], – коротко ответил он и замолчал.
Я разразилась заранее заготовленной речью на итальянском – времени на репетиции у меня было предостаточно. Упомянула, что у меня есть кое-что, что могло бы его заинтересовать, предоставила полную информацию о торгах, чтобы он мог лично проверить все данные, и предложила встретиться в Париже, если синьор сочтет такой вариант приемлемым. Дело стоящее. Ни слова о деньгах, ни слова о Фицпатрике.
– Оставьте мне свой номер, я перезвоню.
Ждать звонка пришлось целый час. Вообще-то, мы могли бы пойти в другое место, но к этому времени я уже сгоняла Рено в «Макдоналдс», или «Макдо», как его называют французы, они с кассиром помирились, нашли общий язык и теперь оживленно болтали, потягивая из огромных стаканов диетическую кока-колу, и смотрели футбол. Миниатюрный мобильный завибрировал у меня в руке. Ладони настолько вспотели от напряжения, что я чуть не выронила телефон. Замахав руками на кассира, чтобы тот ушел и дал мне спокойно поговорить, я сделала знак Рено, чтобы он подошел ближе и послушал разговор, но Рено отказался.
– Бесполезно, – прошептал он по-английски, – я не настолько хорошо говорю по-итальянски.
– Какова ваша цена, синьорина Рэшли?
– Как вы уже убедились, я приобрела картину за миллион сто тысяч фунтов стерлингов, это примерно полтора миллиона евро. Моя цена – миллион восемьсот.
Если мне удастся его раскрутить, то моя половина прибыли от трехсот тысяч евро составит примерно сто тысяч фунтов – неплохая цена за эту картину. Монкада молчал, и я снова заговорила:
– По моим оценкам, через полгода эта картина будет стоить больше двух миллионов, а через год – еще дороже.
Интересно, насколько хорошо Монкада разбирается в законном рынке мира искусства? Если он настоящий знаток, то поймет, что я действительно делаю ему выгодное предложение, исходя из базовой стоимости Рихтера и общей тенденции роста цен на послевоенное искусство.
– Очень хорошо, – коротко ответил он, и я сразу зауважала его.
– В таком случае работаем, как в прошлый раз?
– Да.
Я повторила, где предлагаю встретиться, но он никак не отреагировал. Договорив, я сделала паузу, затем попрощалась, произнеся вежливое, формальное «lei». Я вспомнила, какой ужас испытывала перед Монкадой, когда была на Комо, но теперь этот страх казался мне совершенно иррациональным. Скоро Монкада перестанет быть моей проблемой, и разбираться с ним будет Рено. Если все пройдет как надо, то я заработаю денег на продаже Рихтера, кроме того, на встрече будет присутствовать Рено и в случае чего защитит меня. Даже если его чувства ко мне недостаточно сильны, уж свой гонорар за возвращение Ротко он точно не упустит.
Теперь оставалось просто ждать, пока из Лондона не доставят картину, передать ее покупателю, произвести нужные операции с банковскими кодами – и дело сделано! Рено исчезнет из моей жизни, и я снова стану свободной. Я не собиралась позволять себе переживать из-за его ухода, но какая-то часть меня все-таки надеялась, что доставка картины слегка затянется. Да, мне хотелось провести с ним еще несколько дней, а что в этом такого?
Однако выяснилось, что у меня куча дел, которые нужно сделать до получения Рихтера: я начала демонтировать свою парижскую жизнь, как будто перематывая фильм на начало. Нашла специальную компанию по перевозке предметов искусства и от лица компании «Джентилески» договорилась о транспортировке моих картин и антиквариата в Брюссель, где их поместят в специальное хранилище с регулировкой температуры. Неохотно я все-таки уведомила хозяев квартиры, что съезжаю, и заказала бригаду перевозчиков, которые по моей команде должны были перевезти остальные мои вещи в зарезервированную ячейку на складе рядом со станцией метро «Порт-де-Венсен». Когда приехал упаковщик с коробками и специальной упаковочной пленкой с пузырьками, консьержка спросила, куда я уезжаю. Я чувствовала, что и так пала слишком низко в ее глазах, поскольку начала жить с таким странным типом, как Рено, который совершенно не вписывался в высокие местные стандарты, но надо же было дать ей повод посплетничать. Я сказала ей, что еду в Японию по работе, – в конце концов, чем Япония хуже всего остального?
– А месье?
– Мужчины! – пожала плечами я. – Сами понимаете…
– Вы будете скучать по Парижу, мадемуазель?
– Конечно, еще как!
Возможно, именно этот ее вопрос натолкнул меня на мысль уговорить Рено на пару дней притвориться туристами. Так всегда бывает: когда живешь в городе, сложно увидеть его красоту со стороны. Мы прогулялись к Эйфелевой башне, съездили на Пер-Лашез, постояли на могиле Джима Моррисона среди толпы эмо-подростков, побывали в камере Марии Антуанетты в Консьержери, увидели фрески Шагала в Опера Гарнье, сходили на концерт Вивальди в Сент-Шапель. Зашли в Лувр попрощаться с Джокондой, прогулялись по саду в Музее Родена. Когда я тут училась, то всегда с некоторым презрением относилась к японским туристам, которые не видели ничего, кроме того, что попадало в видоискатель «никонов». Теперь они снимали красоты города на айпады, не видя ничего, кроме серебристой задней стенки планшета. Эти шаркающие ногами зомби и не заслуживают такой красоты! Мы купили по отвратительному кебабу на бульваре Сен-Мишель и съели их, сидя на краю фонтана, а потом сфотографировались в фотобудке в метро. Мы даже поехали кататься на экскурсионном теплоходе, где нам подали на удивление вкусный ужин: луковый суп и турнедо «Россини». Мы плыли под подсвеченными мостами, стройная алжирская девушка в платье из красных пайеток исполняла песни Эдит Пиаф, и тут Рено взял меня за руку, уткнулся лицом в мою шею, и я подумала, что мне совершенно все равно, что со стороны мы кажемся очень странной парой. За время моего пребывания на «Мандарине» я всякого насмотрелась. Я набралась смелости и все-таки спросила его, кто вышивает ему монограммы, красовавшиеся на всех его дешевых рубашках.
– Вообще-то, я сам. Я очень хорошо шью, ты не знала?
– А где ты этому научился? Сидел в тюрьме и делал нашивки на мешки с почтой?!
– Ха-ха, очень смешно! Мой отец был портным. То есть он и сейчас работает, хотя ему за восемьдесят.
– Где?
– Где – что?
– Где ты вырос?
Мы заказали ассорти из даров моря в «Лё бар а уитр» на улице Ренн. Рено помахал рукой над сухим льдом, взял с блюда зеленоватую устрицу c уксусом и проглотил, прежде чем ответить.
– В крошечном городке, название которого ничего тебе не скажет. Из тех, что называют жопой мира. La France profonde[35].
– И как же у тебя появилась эта работа? – спросила я, очищая лангуста. – Такому нигде не учат, а в картинах ты ни черта не понимаешь…
– Я же не только с картинами имею дело. Я ведь тебе объяснял: я разыскиваю пропавшие деньги. Корпоративные утечки, менеджеры, которые залезли в кассу фирмы… В университете я изучал бухгалтерию и пару лет проработал в Лондоне в компании по аудиту.
– Фу!
– Вот именно. Наверное, я начал заниматься тем, чем занимаюсь, потому что мне хотелось стать кем-то другим. Как и тебе, Джудит.
– Почему ты решил, что мы с тобой так похожи? – шутливо прищурясь, спросила я, напрашиваясь на комплимент, но он наклонился над кладбищем устриц и взял меня за руку:
