Александр Тамоников - Детонатор
— Быть того не может, — авторитетно заявил Юдин. — Оно же пастеризованное.
— Говорят тебе, скисло.
Галкин хотел уже протиснуться в туалет, когда его осенила блестящая, как ему показалась, идея.
— Слушай, — сказал он, — а ведь и правда!
— Ты о чем? — насторожился Юдин.
— О пиве. Не могло оно скиснуть. Забирай. С тебя четыре сотни.
— «Мушкетерское»? — Юдин взглянул на этикетку. — Не-а. Оно по восемьдесят.
— Бери за двести пятьдесят, — решил Галкин. — За оба баллона.
— Не-а.
— Что ты заладил, «не» да «не».
— Беляев, — Юдин ткнул пальцем в сторону тамбура. — Заложит.
— А ты тихонечко, — посоветовал Галкин, решивший во что бы то ни стало возместить хоть часть затрат. — Он не учует.
— Валерка? У него нюх, как у собаки. — Юдин с печальным видом покачал головой и перевесил свой АК-74У на другое плечо. — Сам пей свою кислятину.
— Почему кислятину? — возмутился Галкин. — Нормальное пиво.
— А кто мне минуту назад втирал, что оно прокисло?
— Да это я просто так. Пошутил.
Юдин хотел возразить, но не успел. Дверь тамбура распахнулась, и оттуда выглянул Валерий Беляев.
— Вы чего это тут? — поинтересовался он, подозрительно косясь на емкости в руках Галкина.
— Говорим, — ответил тот. — А что, нельзя?
— Если языком болтать попусту, то нет, — отрезал Беляев, здоровенный детина с длиннющими руками, автомат на плече которого казался игрушечным. — Тут пост, а не пивная.
— Глеб мерами безопасности интересуется, — нашелся оробевший Юдин.
— Ну спрашивай, — разрешил Беляев. — Что тебя беспокоит?
Почесав затылок, Галкин высказался в том смысле, что беспокоит его вентиляционная система вагона.
— А то будет как в том фильме французском, — пояснил он, — где охрану газом траванули. Шланг в дырку просунули, и пш-шт-тт…
Беляев снисходительно усмехнулся.
— Тут никаких «пшт» быть не может, — сказал он. — Исключено. В вагоне отдельная фильтро-вентиляционная установка функционирует, воздух очищает. Ну, по типу армейской, с сигнализацией отключения или повреждения. Если что, на пульте сразу красная лампочка загорится.
— Тогда я спокоен, — заявил Галкин, сделав серьезную мину.
— А вот я — нет, — сказал Беляев.
— Это почему?
— Потому что спиртное распивать на работе запрещено.
— Не спиртное, а слабоалкогольное, — буркнул Галкин. — И потом, никто не распивает.
— Чего же ты с этими бутылями по вагону носишься, как дурень со ступой?
— У напарника конфисковал.
— Ну? — изумился Беляев.
— Вот тебе и «ну», — сердито произнес Галкин. — Николаич пивка для рывка предложил, а я ему: «Не положено».
— Молодец.
— Сам знаю. Ну-ка…
Потеснив недоумевающего Юдина, Галкин протиснулся в туалет, отвинтил крышку и принялся лить пиво в унитаз. Выражение его лица было страдальческим, но решительным. Как будто он себе собственноручно зуб рвал. Или пулю удалял, полученную во время героической обороны.
В переднем тамбуре, расположенном в противоположном конце вагона, разговор шел не о напитках и не о вентиляционной установке. Там была выбрана тема более увлекательная. Обсуждали ее двое — Антон Новиков и Виктор Титов, вооруженные такими же укороченными «калашами», как те, что находились у Юдина и Беляева.
С первого взгляда Новиков был писаным красавцем — густые черные брови вразлет, тонкий нос с горбинкой, яркие, вечно влажноватые губы. Портили его плохие зубы, тем более что некоторые из них вообще отсутствовали, вынуждая его строить из себя неулыбчивого, немногословного парня. Отчаянно смелый, просто-таки бесшабашный в бою, он до чертиков боялся дантистов, а потому предпочитал лечить зубы сам, то полоская рот какими-то экзотическими настойками, то втирая в десны еще более экзотические мази. Все это помогало мало, а скорее всего и вовсе не помогало.
Общаясь с девушками, Новиков старался не улыбаться и цедил слова так, что казался парнем угрюмым, хотя натура у него была жизнерадостная, живая. Раскрывался он лишь в компании боевых друзей, знавших его как облупленного. От них ему скрывать было нечего, да и незачем.
— Вот захожу я в кухню, а она такая стоит… — Новиков изобразил руками нечто вроде фигурной вазы. — Просвечивается вся на солнце в халатике своем беленьком.
— А под ним? — взволнованно спросил Титов, кряжистый, мохнатый коротышка, у которого волосы росли повсюду, да так густо, что он смахивал на небольшого кривоногого медведя, обряженного для потехи в военную форму.
— А под ним известно что, — усмехнулся Новиков.
— Ничего?
— Почему ничего… Трусы, лифчик, все как полагается. Но халатик-то просвечивается.
— Это хорошо. — Титов сглотнул слюну. — А то моя вон напялит какую-то хламиду байковую и шляется в ней по дому днем и ночью. Я ей: «Дай хоть тебя рассмотреть, Люсь». А она: «Себя рассматривай. В зеркале». А чего я там не видел?
— Ну, зрелище, наверное, выдающееся, — засмеялся Новиков, выставляя на обозрение подводившие его зубы. — Есть на Волге утес, диким мохом оброс.
— Сам ты утес, — надулся Титов. — Щас двину в пятак, чтоб знал.
— Это же песня такая, чудак-человек. — Новиков приобнял товарища. — Народная. Батя любил петь, как выпьет.
— А эта твоя… как ее?.. Она чего поет?
Таким образом бесхитростный Титов решил перевести беседу на более интересную ему тему. В принципе, Новиков не возражал.
— Аглая, — уточнил он. — Вот стоит она в своем розовом халатике…
— Ты говорил, в белом.
— Трусы белые. И лифчик. А халат — розовый.
— Да? — удивился Титов.
Не давая ему опомниться, Новиков продолжал:
— Подхожу я, значит, и, недолго думая, кладу ей руку вот сюда. — Он показал, с удовольствием заметив округлившиеся глаза благодарного слушателя. — Она: «Ох да ах, да как ты смеешь? Я не такая!» Но не вырывается. Просто смотрит на меня надменно.
— А ты?
— А я вторую руку кладу сюда. — Новиков прикоснулся к бронежилету Титова. — И говорю: «Могу, конечно, убрать». — «Убери», — отвечает. «Какую, — спрашиваю, — левую или правую?»
Титов издал нечто напоминающее хрюканье:
— Ух… А она?
— Обе, говорит. Тогда я спрашиваю: «Ты этого действительно хочешь, Агата?»
— Аглая!
— Ну да, Аглая, — поправился Новиков. — «Ты этого действительно хочешь, Аглая?» Она: «Хочу». Глаза так и сверкают, ноздри раздуваются.
— У тебя?
— Зачем у меня? Я спокоен, я свое дело знаю, — сказал Новиков. — Я ей новый вопрос: «Очень, — спрашиваю, — хочешь?» — «Очень, — отвечает, — хочу». Тут я, не будь дурак, и говорю: «И я тоже очень хочу, Аглая. Не дадим же друг другу сгореть от страсти».
— Круто, — оценил Титов. — И что Аглая? Не отдалась?
— Как раз очень даже отдалась, — ухмыляясь, Новиков многозначительно подмигнул. — Усадил я ее, и поехали-поехали за спелыми орехами.
— Круто, — повторил Титов. — Куплю, наверное, Люське своей халат новый. Прозрачный, как у твоей. — На его лбу прорезались морщины. — Так белый или розовый?
— Не помню, — отмахнулся Новиков, давая понять, что ему дела нет до столь малозначительной детали. — Агата с тех пор вообще без ничего при мне ходила.
— Аглая, — напомнил внимательный Титов.
— Аглая в прошлом, Витек. Я теперь с Агатой живу.
— Значит, она тоже?
— Что — тоже?
— Голая ходит?
— А чего ж ей не ходить? — Новиков скорчил самодовольную мину. — Я, видишь ли, скромниц не шибко уважаю. То им свет выключи, то они так не желают, то они сяк не могут.
— Во-во! — оживился Титов. — Я от Люськи вечно одно и то же слышу: не могу, не желаю. Познакомил бы ты меня с ними, Антоха.
— С кем — с ними? — опешил Новиков.
— Ну с этой Агатой своей… и с Аглаей. Мне уже тридцатник скоро, а я толком бабы голой не видел.
— Выбрось эту дурь из головы, Витек.
— Это почему?
— Женщины все одинаковые, и всё у них приблизительно одинаковое. — Голос Новикова звучал покровительственно. — Потерпи чуток, твоя Люська еще разойдется. Насмотришься еще.
— Скорей бы, — мечтательно протянул Титов, прижавшись взопревшим лбом к прохладному стеклу. — Жизнь-то у нас одна. Много успеть надо.
— Успеешь. Смотри на все по-философски.
— Я и смотрю по-философски. Но все-таки хотелось бы, чтобы поскорее.
Произнеся эти слова, Титов умолк, глядя за окно, где проносились бескрайние поля за редкими лесополосами. Изредка мелькали деревушки и крохотные полустанки с причудливыми названиями. Все это была часть огромной Родины всех, кто сопровождал сейчас взрывоопасный груз в серебристом контейнере. Одна на всех. И каждый любил ее по-своему.
В пятом купе, смежном с тем, где ехали Галкин и Белоусов, играли в шахматы офицеры Константин Ефремов и Дмитрий Самсонов. В подсумках у каждого хранились гранаты — по две Ф-1 и по три РГД-5 на каждого. Помимо автоматов Калашникова оба были вооружены пистолетами, подвешенными в кобурах так, как их носят спецназовцы: несколько ниже обычного.
