Анатолий Афанасьев - Московский душегуб

– Будет тебе уют, – пообещала Француженка. – Встряхнись, расслабься. Иди умойся. Прекрасная дама больше не капризничает. Милый мой, я выпью тебя до донышка. Никогда не забудешь эту ночь.

Ее чуть осевший голос, потемневший взгляд подействовали на него, как удар тока. Тяжкий зной сковал виски. В пах вонзилась тысяча ласковых иголок. Господи, подумал он, ради таких минут стоит жить. Что значат деньги, власть в сравнении с экстазом любви?

Мужчина бывает самим собой только дважды: в смертельной схватке с врагом и в обладании женщиной. Когда враг повержен, а женщина корчится и вопит в изнеможении страсти. Смысл жизни становится очевидным, как таблица умножения. В ванной, торопясь, он сбрасывал с себя одежду, стоял, смежив веки, под горячим душевым ливнем, втирал в шею, подмышки, живот изумрудный французский лосьон. Колокольчик тревоги заглох в ушах.

Француженка опустила в рюмку большую белую таблетку и, склоня голову, наблюдала, как солнечный напиток на мгновение помутнел, покрылся плесенью, выпустил на поверхность несколько веселых пузырьков – и снова стал прозрачным, выстрелив в воздух солнечным бликом. Ей самой захотелось его выпить. Это чувство было ей не внове. Ее всегда тянуло, как истинного естествоиспытателя, изведать всю гамму ощущений, которую переживает подопытный кролик.

Из ванной Курдюмов появился в просторных шелковых штанах и яркой футболке с короткими рукавами, плотно охватывающей его мощный торс. На миг она пожалела, что не успеет узнать, каков он в постели. Впрочем, лекарство подействует через десять-пятнадцать минут, можно попытаться…

Зайдя со спины, он обхватил ее и с такой силой сжал груди, что она невольно утробно пискнула. Молча, пыхтя, он мял и тискал ее так, словно для начала решил изуродовать, сплющить.

– Сядь, – прохрипела она. – Выпьем. Все остальное потом. Я тоже схожу в ванную.

Порцию отравы он бросил в рот моментальным движением фокусника, у которого вот-вот из ушей должны посыпаться золотые монеты. Таня обернулась к нему спиной:

– Пожалуйста, расстегни "молнию"!

Через голову она стянула платье. Осталась в крохотных бежевых трусиках и черном ажурном поясе, поддерживающем черные чулки. Этого соблазна Курдюмов не выдержал. Глаза его заволокло кровавой мутью. Ничего больше не соображая, он подхватил ее на руки, уволок в спальню и шмякнул на розовое покрывало, на неразобранную широкую постель. С внезапным трепетом Француженка разглядела, какая мощь на нее надвигается, но не струсила, передвинулась к краю кровати, развела ноги и приподняла колени, чтобы ему удобнее было войти. Никаких прелюдий, никакого любовного колыхания…

Бедолага задремал, не успев закончить свою последнюю роковую работу. Разочарованная, Таня попыталась помочь ему, крепко сжав бедра, но он был слишком тяжел, лежал на ней, как колода, уткнувшись носом в плечо. С трудом спихнула его на бок.

Загоревав, вернулась в гостиную к пиршественному столу. Откупорила шампанское, налила себе полную чашку и выпила маленькими глоточками. Потом достала из сумочки миниатюрный шприц, наполненный зеленоватой жидкостью, и белые нитяные перчатки. Сходила в ванную и намочила под краном вафельное полотенце. Аккуратно, тщательно протерла рюмки, чашку, бутылки, столешницу и все места, куда могли прикоснуться ее пальцы. Делала это по привычке, на всякий случай. Уже наступали времена, когда убийства никто не расследовал, и лишь иногда по необходимости в органах сооружали из них "висяки". Тем более вряд ли кого-то заинтересует смерть одного бандита, который пьяный околел в гостинице от сердечного удара.

Курдюмов добродушно посапывал во сне и что-то нежное бормотал сквозь зубы. Может быть, продолжал любовную игру и надеялся на благополучное завершение. Ваткой с одеколоном Француженка заботливо протерла ему кожу на внутренней стороне бедра и легким толчком вогнала иглу. Часа через три на этом месте не останется даже точки. Присела на краешек кровати рядом с Курдюмовым. Это было великое мгновение. Внезапно он содрогнулся всем телом, из угла рта выдулся белый пупырышек, и ясные глаза отворились.

– Прощай, милый, – сказала Таня. – Видишь, я сделала, как обещала. Вот тебе и твой вечный уют.

Остекленелая благодарная улыбка растянула его поблекшие губы. Он был мертв.

Глава 3

После взрыва на дороге, когда его чуть не вышвырнуло в преисподнюю и где погибла незабвенная Ираидка, наперсница его души, Елизар Суренозич толком так и не оправился, но жить ему стало веселее. Утешная мысль баюкала по ночам: раз уж перемолол. Пересилил самою криворукую, то почему бы теперь на покое не дождаться окончательного и близкого заката человечьего рода. Примет к тому было много, но главная была та, что большинство людишек в их удивительном отечестве буквально на глазах, за последние год-два из обыкновенного скотского состояния переместилось в какое-то уж вовсе непостижимое измерение, как-то так видоизменилось и испохабилось, что нынче и скотами их назвать язык не поворачивался. Он глядел на них иногда в окно, а иногда по телевизору и усмехался отрешенно.

Огромными, безумными стаями, как при переселении крыс, они вместо прежних митингов носились теперь бесцельно по городу, вдруг сбиваясь в гомонящие муравейники возле всевозможных контор, откуда на свои последние гроши получали липовые бумажки, для смеху названные кем-то многозначительным иноземным словом – "акции". С помощью этих самых "акций" одураченный, ошалевший люд, похоже, надеялся как можно дольше не околеть с голоду.

Еще большее презрение вызывали у Елизара Суреновича управители, пастухи, так сказать, этого одичавшего стада, розовощекие, упитанные, каждый Божий день вылезающие на экран и с плотоядными ухмылочками, с глубокомысленно-тупым видом несущие несусветную чушь о каких-то реформах, стабилизации, инфляции – да о чем угодно. Эти тоже были не скотами, а еще хуже, потому что даже волк не охотится вблизи своего логова и режет на пропитание только самую немощную жертву, понимая, что наступит завтрашний день, когда опять захочется жрать. Эти осатаневшие от легкости грабежа, уже нюхнувшие кровцы крушили все подряд, своих и чужих, куда доставала рука, оставляя после себя, как саранча, только выжженную пустыню.

Пораженный Благовестов догадывался, что свершается Суд Божий и в отчаянной схватке с судьбой он и сам потерпел сокрушительное поражение. Нельзя построить счастливое царство на опустошенной земле.

О собственных капиталах Елизар Суренович не беспокоился, они давно "прокручивались" в иных государствах, опекаемые надежными, преданными людьми, большей частью не российского происхождения. Да и вообще никогда не был он так порабощен и одурманен деньгами, как нынешние, так называемые бизнесмены, у которых при слове "доллар" рожи вытягивались, как у бурлаков с картины Репина.

После взрыва организм Елизара Суреновича приобрел оригинальные особенности, которым он отчасти умилялся. Печень опустилась куда-то в область желудка, который ему наполовину урезали, череп немного сплющился, отчего он теперь напоминал юродивого, который постоянно чему-то загадочно улыбается; шейные позвонки поскрипывали, как дверные петли, требующие смазки, правая нога не сгибалась и при движении то и дело игриво подворачивалась под костыль. Но духом он был по-прежнему бодр, на аппетит не жаловался, и сердце мощно отмеривало все те же семьдесят толчков в минуту.

С утра до обеда, до двух часов, он путешествовал по своей огромной квартире, располагаясь на отдых в самых неожиданных местах: то на кухне, то в туалете, то прямо на полу, на ковре, куда валила неожиданно подвернувшаяся нога. Повсюду у него были разбросаны любимые книги, стояли склянки с лекарствами, бутылки с вином. К красному вину он пристрастился, как мальчик к леденцам, и за день успевал опорожнить две-три бутылки грузинской "Хванчкары" или итальянского кьянти. На телефонные звонки больше не отвечал, изредка, в случае крайней необходимости, отзванивал кое-кому, отдавал ядовитые, не всегда внятные распоряжения. После нескольких стаканов душа его умиротворялась, и он уже не удивлялся, наталкиваясь в каком-нибудь углу на Машу Копейщикову, единственную свою нынешнюю прислугу, санитарку, сиделку и подружку.

Машу Копейщикову привел в дом Иннокентий Львович просто так, для обозрения, неизвестно какими соображениями руководствуясь, и первым желанием Благовестова было спустить чумовую девицу с лестницы. Уж больно она была страхолюдной. Лет тридцати от роду, укутанная в какие-то пестрые тряпки, с вытаращенными коровьими глазами, с кривым ртом и нечесаными космами, закрывающими пол-лица, как у проституток из Сомали. Но дело было даже не во внешности.

Привыкший доверять Груму во всем, что касается житейского обихода, Елизар Суренович по возможности ласково обратился к девушке: