Михаил Соколов - Гладиатор
Помощник, метавшийся между страхом и долгом, мужественно выбрал долг и доложил о том, что на Казанцева поставила Нина Отариевна, причем весь свой "безнал", так что на ее счет, как и на счет других двоих умников, догадавшихся поставить против Гоблина, уже переведены более пятидесяти миллионов долларов. На счет Нины Отариевны пятьдесят два миллиона триста тысяч долларов.
Когда это ужасное известие, постепенно как бы озвучивавшееся в воспаленном мозгу Качаури, дошло-таки до его сознания, что-то там в его голове щелкнуло, прояснилось, он резво вскочил и, хоть внутри оставался воспаленным клубком нервов, внешне стал напоминать прежнего Барона: решительного, грубонапористого, беспощадного.
Движением руки сметя всех за дверь, он еще секунду-другую стоял посреди комнаты, оглаживая пальцем ус и покачиваясь на каблуках, потом решительно вышел, отнял у первого попавшегося охранника автомат Калашникова, вновь отмел попытки навязать помощь, спустился на лифте вниз и покинул здание.
Он твердо решил, что должен сам, лично, поймать и убить этого волка, утащившего в ночь его овечку-дочь. Он отчетливо понял, что это не просто бизнес или там затронутая честь, прочая чушь.., нет, – был Казанцев, и был он, Барон, были двое мужчин, затерянных в этом волчьем мире, а все остальное.., деньги, его дочь, вообще женское начало оставалось фоном, второстепенным, хоть и чрезвычайно важным. Он знал, наступает иногда миг, когда мужчина должен забыть о своем положении, состоянии, уме и выйти на арену вот так, голым, без всяких армий и прочих лукавств. Других можно обмануть, не себя. Перестанешь себя уважать, другие обязательно тебя подомнут. Подумать только – простой вор в законе осмелился противопоставить себя такой отлаженной системе! Вот что главное, вот почему надо уничтожить этого наглого выскочку. Нельзя жить в обществе, в системе, которая дает возможность отдельному человеку или даже группе людей жить по другим, личным законам. Такая система обречена. Поэтому надо убить этого наглого псевдомилиционера, чтобы быть уверенным в надежности своего мира.
Так думал Качаури, пробираясь в темноте по тропинке и сопя. Когда мог, бежал – неуклюже, словно погибший сегодня на арене носорог, забитый двумя буйволами. На крутых подъемах хрипел и ругался, но лез, цепляясь за кусты и ветки деревьев. Он чувствовал, он был уверен, что система его мировоззрения, материально подтвержденная великолепным дворцом дома отдыха, связями с сильными мира сего не только здесь, в СНГ, но и там, на сахарно-ясненьком Западе, вдруг начала зыбко дрожать, словно бы этот проклятый Казанцев выдернул маленький камешек из фундамента пирамиды, а на этом камешке все и держалось. И поэтому его тоже надо убить.
Он достиг места, где тропинка начала спускаться к бухте, остановился, тяжело дыша, и в этот момент получил такой удар по голове и лицу, что едва не лишился сознания. Со всех сторон, словно черти из преисподней, визжали, орали, тянули к нему множество рук, облепили, и он покатился вниз, по склону в этой куче бесовских тел, сам крича от невыразимого ужаса, потому что ему показалось – не в бухту! – он катится в преисподнюю!..
Качаури не ошибся. Стоя на четвереньках, он пытался разглядеть окружающие его тени.
– Кто вы? – хрипло спросил он.
– Я тебя узнал, – вдруг заявил писклявый невозможно худой бес с рукой на перевязи. – Ты Барон из-за ограды. Конечно, лучше бы нам попалась твоя сучка дочка, но ты, жирная свинья, можешь ее заменить.
И после этих слов вновь кто-то оглушительно и страшно шарахнул его цепью по спине.
Качаури попытался подняться, в смутном прозрении начиная понимать, что это просто подростки-наркоманы, вымести их отсюда руки не дошли. Сквозь тяжелую жгучую боль в спине он, стоя на коленях, попытался выпрямиться.
– Я Барон! – с достоинством произнес он. – Я могу вас всех уничтожить!
После его слов все вокруг так завизжало, запрыгало, с воплем закружилось вокруг него, что он вновь усомнился, что еще находится на земле, а не в адовой бездне с бесами и бесихами.
Его еще раз огрели чем-то тяжелым, железным.
А когда цепкие руки чертей поволокли, сорвали одежду, связали и начали действовать так сноровисто беспощадно, так спортивно-неутомимо, – Качаури уже не сомневался: адское чистилище началось. И он еще долго пытался все терпеть, видя невдалеке своего верного телохранителя Крокодила, тоже попавшего вместе с ним в ад и спокойно ждущего у валуна своей порции мук. А потом уже не чувствовал, не понимал, не видел, как истомленные беспрерывным насилием подростки перешли к другой забаве – стали резать, жечь и делать много еще такого, о чем и говорить невозможно, а можно только одним людям совершать над другими людьми.
И к утру Барон умер, так и не приходя в сознание.
А часам к десяти утра, когда Николай и Нина давно уже ждали в аэропорту ближайший самолет в Москву, посланные на розыски хозяина охранники нашли Крокодила, то есть Геннадия Ивановича Ярикова, и то, что осталось от их общего босса, Качаури Отари Карловича.
И останки обоих были перенесены в обширный холодильник опустевшего к тому времени дворца, так как большинство гостей, люди чрезвычайно занятые, разъехались еще накануне, так и не узнав обо всех запутанных неприятностях этого гостеприимного дома.
Система, лично организованная Качаури, продолжала действовать после его смерти, уже во благо дочери, которую спешно искали, дабы сообщить о трагическом известии и о том, что теперь она, Нина Отариевна Качаури, является единственной наследницей многомиллионного состояния отца.
Эпилог
Страшное известие о кончине Качаури Отари Карловича настигло их уже дома. Не успели их ноги ступить на порог качауринского пентхауза, расположенного в сталинского покроя красно-коричневом кирпичном доме с подобием дорического храма на крыше – деталь, мистически связанная с репрессированными генералами, – как раздался телефонный звонок, и Нина, сняв трубку и выслушав начало, тут же помертвела, без сил опустилась в материализовавшееся рядом кресло и заплакала.
Так это и произошло. Апатия сменилась лихорадочной деятельностью, слезы перемежались вздохами, за которыми вполне можно было бы изыскать облегчение, но цинизм свой Николай предпочел загнать подальше, утешал больше, а так – предпочитал осматриваться по сторонам.
И ведь было на что посмотреть! Квартира из семи больших и очень больших комнат располагалась на последнем, восьмом этаже, имела собственный, прилепленный с наружной стороны тяжеленного здания лифт, охранника внизу, охранника вверху (оба в маленьких каморках с неизменными мониторами, постоянно показывающими: один – подходы к дому, другой – внутренность лифта и входную дверь в квартиру), кроме того – винтовую лестницу наверх. Здесь, на крыше, считай, за стеклом помещался небольшой садик и бассейн с солярием. На больший бассейн не хватило места, только это сдерживало фантазию творцов, потому что, судя по различной электронике, следящей и за температурным балансом почвы под растениями и за что-то ласково шепчущей на русском языке воде в бассейне, средств хватило бы.
Попозже они ужинали чем бог послал (причем Нина, вмешавшись в божественную волю, позвонила в ближайший ресторан, откуда через час и доставили все посланное). Выпили по рюмке, помянули покойника, и Нина еще раз всплакнула. Потом Нина вместе с телефоном, поминутно звонившим, выслушивала соболезнования от множества знакомых, немедленно узнавших о приезде инфанты, нежась в подогретом бассейне, а Николай, сидя в кресле-качалке, выпивал за упокой христианской, в общем-то, души.
Перед сном он тоже плавал в бассейне под музыку и голубые сполохи какого-то итальянского механизма, испускавшего томный мягкий свет. И уже в халате побродил по комнатам, скользя купальными махровыми тапочками по ослепительно натертому паркету и разглядывая антикварную мебель и картины в тяжелых стационарных рамах. На картинах преобладало женское тело – розовое, холеное и страшно дореволюционное.
Нина наконец выслушала очередное сочувствие, решительно отключила телефон, и ночь началась. Они легли в постель, и, кстати, через пару минут она не могла уже думать ни об отце, ни о давно умершей матери, ни о собственном круглом сиротстве…
Утро было кисейное, матово-солнечное; сквозь розовато-теплый, прозрачный тюль пробивалось уже не южное, как вчера, а московское будничное светило.
Николай некоторое время рассматривал лепнину потолка, ровные узорные квадраты по периметру с созвездиями и розетками вперемежку и огромное, то же розеточное переплетение листьев и цветочных лепестков, откуда свисала на бронзовой ноге хрустальная россыпь люстры. На стенах обои переливались нежным шелком, конечно, западная подделка, впрочем, кто знает, что современный сервис может предложить теперь достойным людям? Увидел картину на стене и странно кольнуло близким воспоминанием – бушующее море, маленький, борющийся со стихией кораблик, – разумеется, Айвазовский, насмешливым штрихом вернувший его назад на несколько дней в городской, полный морских волн музей, чем завершил плавный оборот судьбоносного сюжета, счастливым финалом которого была эта московская постель… Ухмыльнувшись, Николай посмотрел на уже проснувшуюся, хитро подсматривающую за ним сквозь уголок улыбки Нину. Заметив, что обнаружена, Нина хихикнула, выпростала руку, потянулась, быстро обняла Николая, поцеловала, хищно застыла над его лицом и…
