Марина Воронина - Катюша
— Не понял.
— Дорастешь — поймешь. Свободен.
Колокольчиков открыл рот, но тут же со стуком его захлопнул, резко встал, едва не опрокинув стул, и стремительно вышел, хлопнув дверью так, что за обоями зашуршала осыпающаяся штукатурка. Вместе с грохотом захлопнувшейся двери до Селиванова донеслось короткое неприличное слово.
Майор глубоко, прерывисто вздохнул — так вздыхают иногда дети, которые перед этим долго и безутешно плакали, — и закурил новую папиросу, испытав при этом приступ тошноты. Голова болела нестерпимо, и впервые в жизни майор Селиванов испытывал острое желание напиться — вдрызг, до полной потери человеческого облика, и не просто напиться, а уйти в долгий беспросветный запой. "Времена изменились, — вяло подумал он. — Сильно изменились времена, я уже не поспеваю. Дотянуть бы до пенсии... Дотянешь тут с этими... Ах, сволочь, как же он ловко меня подцепил! И что теперь? Что теперь, майор?”
Телефон разразился дребезжащей трелью, и он схватил трубку, едва не сбив аппарат на пол.
— Да! — закричал он в микрофон. — Селиванов слушает!
— Не ори, майор, — произнес в трубке ленивый голос, — уши закладывает, как на аэродроме. Как дела?
— Я сделал все, что мог, — зачем-то прикрыв трубку ладонью, сказал Селиванов.
— А ты уверен, что этого хватит? — спросил голос, и сквозь ленцу майор ясно услышал плохо замаскированную угрозу.
— Хватит или не хватит, но большего я сделать не в состоянии, — сглотнув, ответил он.
— Это не ответ, майор, — сказал голос. — Боюсь, что милейшую Алевтину Даниловну он не устроит. А тебе как кажется?
— Ты... — прохрипел в трубку майор, яростно оттянув книзу вдруг сделавшийся тесным ворот водолазки, — ты, шваль, если хоть один волос...
— Ну-ну, — насмешливо перебил его голос, — не надо мелодрамы. Руки у тебя коротки, мент. Сделаешь все как надо — получишь свою бабу целиком. Нет — перешлю частями. Мелкими частями, Селиванов, никакого клея не хватит, чтобы собрать. Так что ты уж постарайся, ладно? Для себя все-таки... Хотя, возможно, я и не прав. Ты там, случаем, на молоденьких не заглядываешься? Тогда я, конечно, прогадал. Так как — целиком или частями?
— Я тебя найду, мразь, — пообещал майор. — Найду и отправлю за проволоку, а когда ты выйдешь, я буду тебя ждать. Ты меня понял?
— Да пошел ты... Кстати, имей в виду — если ты там решил все-таки рискнуть и засек мой звонок, лучше отзови своих легавых, пока не поздно. Таймер тикает, и если я его через полчаса не выключу — ба-бах!..
— Нет, — сказал майор, — я не стану отправлять тебя за проволоку. Я тебя убью. Раздавлю, как червяка.
— Фу-ты, ну-ты, лапки гнуты... Короче, — голос мгновенно стал жестким, расслабленной ленцы как не бывало, — твое дело — нейтрализовать эту суку. Сам ты ее завалишь или уступишь эту честь Банкиру, мне неинтересно. В случае успеха не обижу, а завалишь дело — не обессудь. Разговор наш записывается, так что после похорон придется искать работу — уж я позабочусь смонтировать пленочку так, чтобы твоему начальству все сразу стало ясно. Ну, пока, ментяра. Не кашляй.
В трубке запищали гудки отбоя. Майор осторожно положил ее на аппарат, стараясь унять отвратительную дрожь в руках, и посмотрел на часы — до начала операции оставалось совсем немного времени, а он еще не решил, что же станет делать. “Хотя, — подумал он, — что уж тут решать... Все предельно просто: жизнь за жизнь. Звонивший не представился, но это, конечно, Прудников, коллекционер-оборотень, мразь... Как же он на меня вышел? Ах, неважно все это, совсем неважно — как, зачем и почему. Важно другое — что же теперь, черт подери, делать. Точнее, не что, а как. Это, в общем, хорошо, что там со мной будут не омоновцы, а какие-то таинственные колокольчиковские спецназовцы. Эти церемониться не станут, сколько их ни проси, у них условный рефлекс — сначала стрелять, а потом разговаривать. Будет пальба, будет суматоха, и в суматохе я ее...
Ах ты, господи, подумал он, о чем же это я. До чего же он меня довел, сволочь, недоносок... Тихо ты, баба, — прикрикнул он на себя. — Разахался, как институтка. А то тебе впервой стрелять в человека. Тем более, в преступника. Банкира мы все равно возьмем, и эту сволочь я рано или поздно достану, а Катя... На войне как на войне. Ее уже сто раз могли шлепнуть, и потом, может быть, мне и не придется стрелять — Банкир же именно за этим и приедет...”
Он снова полез в пачку и обнаружил, что она пуста.
Набросив куртку, майор вышел на улицу и прошел полквартала до коммерческого киоска, владелец которого по негласному соглашению с майором всегда держал небольшую партию “Беломорканала” специально для него — как-то раз майор помог ему выпутаться из весьма неприятной истории, и с тех пор коммерсант всячески выражал свою горячую благодарность. Старательно отводя глаза от бутылок с разноцветными этикетками, майор купил папиросы, как всегда, преодолев слабое сопротивление продавца, демонстративно не желавшего брать с него деньги, и вернулся в свой кабинет, под дверью которого уже поджидал его неотвязный Колокольчиков. Старший лейтенант безумно раздражал Селиванова тем, что майор никак не мог заставить себя смотреть ему в глаза.
— Ну? — недовольно буркнул он, подавляя желание юркнуть мимо Колокольчикова в кабинет и запереться там на ключ.
— Время, товарищ майор, — сухо и официально ответил Колокольчиков.
Слишком сухо и слишком официально. “А ты чего ожидал, — с горечью спросил себя Селиванов. — Скажи спасибо, что он не знает, в чем дело. Думает, что старый козел задницу свою бережет. Интересно, что бы он сказал, узнав, что майор Селиванов стал предателем? Да-да, не надо морщиться — именно предателем. Предательство всегда остается предательством, какими бы причинами оно ни было вызвано. Предателей всегда покупают — одних деньгами, других страхом, третьих бабами, кого-то еще наркотиками... да мало ли чем! Меня купили Алькой... помнится, давным-давно, когда мы только что поженились, я, молодой дурак, сказал ей, что со мной ей бояться нечего, поскольку я — милиция, я всегда сумею защитить... Как они говорят, эти нынешние урки? Ответь за базар... Вот и пришла пора ответить за базар тридцатилетней давности, и ответить на всю катушку...”
— Сейчас, — сказал он и поразился, какой скрипучий, словно ржавый, у него голос. — Только пистолет возьму.
Он отпер кабинет, взял из сейфа свой ПМ, затолкал в карман запасную обойму и яростно нахлобучил на плешь смешную старомодную шляпу с узкими полями. Перед тем как снова запереть дверь, он окинул кабинет прощальным взглядом — у него вдруг возникло неприятное чувство, что больше он сюда не вернется. Потом краем глаза он поймал на себе пытливый взгляд Колокольчикова, устремленный на него из-под марлевого тюрбана, и, откашлявшись, чтобы скрыть смущение, захлопнул дверь и коротко сказал:
— Пошли.
Они гуськом миновали скучающего в своей стеклянной будке дежурного и вышли под серое небо. Спускаясь со ступенек, майор привычно отметил, что большинство прохожих делает небольшой крюк, огибая их крыльцо — по всей видимости, безотчетно, руководствуясь каким-то врожденным, неосознаваемым, но очень мощным инстинктом. Когда-то это его раздражало, потом стало забавлять. В конце концов он принял это как данность и перестал обращать на эту данность внимание, но сейчас ощутил внезапный укол настоящей обиды, смешанной с кислым вкусом поражения. Он лежал на обеих лопатках, это следовало признать и тоже принять как данность — на всю оставшуюся жизнь. “Уйду, к чертовой матери, в дворники, — с внезапной решимостью подумал он. — Пропадите вы все пропадом, уроды, лишь бы с ней ничего не случилось. Когда пытаешься защитить всех, твоя собственная семья всегда остается без защиты. Понадобится — всех там перестреляю, только бы патронов хватило. Пикассо... Левитан... ах ты, сука!..”
Они свернули за угол, направляясь к троллейбусной остановке, сохраняя ледяное молчание, на первый взгляд вместе, на самом же деле — движущиеся в диаметрально противоположных направлениях. Колокольчиков всю дорогу бросал на своего шефа косые взгляды. Когда впереди показались двое забрызганных грязью по самые крыши неказистых “жигулей” с совершенно неразличимыми номерными знаками, он наконец решился задать мучивший его вопрос.
— Сан Саныч, что случилось?
— Зубы болят, — буркнул Селиванов, не замедляя шага и не поворачивая головы, и Колокольчиков замолчал, поняв, что разговора не будет.
“Надо вести себя естественнее, — подумал майор. — Колокольчиков не первый год замужем и уже начинает что-то чувствовать. Если я буду продолжать дергаться, как эпилептик, он перестанет чувствовать и начнет догадываться, а тогда Алевтине конец... да и мне тоже”.
Молча они подошли к переднему автомобилю. Задняя дверца распахнулась им навстречу, и они по очереди влезли в прокуренный салон, где уже сидело трое плечистых парней в камуфляже без знаков различия — ни дать ни взять, компания рыболовов, собравшаяся за город. С ними никто не поздоровался. Автомобиль резко взял с места и влился в транспортный поток, двигаясь быстро, но умудряясь при этом скрупулезно соблюдать правила и следовать указаниям бесчисленных знаков, от которых рябило в глазах. Обернувшись, майор без труда обнаружил вторую машину — она мертво висела у них “на хвосте”, соблюдая железную дистанцию в три метра и в точности повторяя каждый их маневр. “Спецназ, — подумал майор. — Профессионалы. Этих не заботят тонкости протокола. Боевые роботы, идеальные солдаты... Убийцы. Просто профессиональные убийцы. Убийцы едут ловить убийц... Какое там — ловить! Тот, кого они поймают, может считать, что ему повезло — в зоне все-таки лучше, чем на том свете. Да, майор, подполковником тебе теперь наверняка не стать”.
