Илья Рясной - Цеховики
Троих добрых молодцев, которые по заказу Грека пытались меня убрать, осудили за разбойное нападение. Получили они от шести до десяти. Двое затерялись по тюрьмам, а вот Корнейчук, тот самый качок-тяжеловес, вышел на свободу в девяносто втором году. В лагерях он поднабрался нахальства, злости, приобрел полезные связи и по выходе из-за колючки заделался лидером крупной рэкетирской бригады. Дела у него шли споро. Пашка время от времени заглядывал к нему в гости — посидеть за чашкой чая, вспомнить былые добрые времена, особенно тот миг, когда Корнейчук продал Грека. Страх перед Греком был у качка какой-то первобытный и иррациональный. Корнейчук при упоминании о нем становился сговорчивым и время от времени задабривал Пашку, сдавая своих конкурентов, а иногда даже и соучастников.
Ионин пошел в гору. С развитием гласности различные демократические газеты сначала областного, а затем и всесоюзного масштаба начали давать ему трибуну для обличений общественных язв. Постепенно ему был создан образ непримиримого борца за народное благо и разоблачителя проклятых коммунистических порядков. На этой волне Ионин прошел сначала в Верховный Совет РСФСР, а затем в Государственную Думу. Тех, кто отправлял его в облака большой политики, вскоре ждало сильное разочарование. Пережевав бюрократов и партократов, он с таким же напором принялся за новые власти и за бывших коллег по демократическому клану, которые, как он считал, проворовались все до единого. Его новое хобби — пинать везде, где только можно, своих коллег-депутатов и деятелей из Госкомимущества.
Моя жизнь после разговора с секретарем обкома превратилась в какой-то кошмар. Как Румянцев и обещал, он принялся «давить пиявок», мздоимцев, воров и взяточников. Благодаря его протекции меня сначала назначили старшим следователем по особо важным делам, а потом начальником следственной части. Наверное, я был самым молодым начальником следственной части в Союзе. Поработали мы неплохо. Пересажали добрую половину руководства Горпищеторга, отправили под суд заместителя председателя горисполкома за взятки и махинации с квартирами, устроили сокрушительный разгром в системе автосервиса и в таксопарках, прикрыли ряд воровских кооперативов. В меня два раза стреляли и один раз к двери квартиры приспособили самодельное взрывное устройство. Но мне везло. Удалось выжить.
Я жил как в дыму. Череда событий, дел, конфликтов. Какая-то сила гнала и гнала меня без передышки вперед. Я делал дело и старался не замечать ничего, что происходит вокруг. Ни того, что от меня ушла жена, что сердце начало покалывать и врачи время от времени начали поднимать вопрос о том, что неплохо бы хотя бы на год сменить работу или сбавить темп. Я вкалывал. До седьмого пота, до крови. Не жалея ни себя, ни других. Как в наркотическом дурмане.
Вся эта карусель длилась до девяносто первого года. Я видел, что Румянцев изо всех сил пытается сдержать наступление черных железных времен, не давая поднять голову всякой мрази и обеспечивая' область хотя бы самым необходимым. Магазины у нас не совсем опустели. Область более или менее прилично снабжалась продовольствием, сдавались в эксплуатацию новые жилые дома. Одному Богу известно, чего это стоило Румянцеву и людям, составлявшим его команду, в которую входил и я. Но, конечно, изменить никто ничего не мог. Когда вокруг землетрясения и здания рушатся, как карточные домики, трудно уцелеть. В город проникла ржа. Воронье рвало свои куски. Наглели новоиспеченные банды. Земля уходила из-под ног. С каждым днем становилось все хуже и хуже и таяли последние надежды на то, что когда-нибудь все изменится к лучшему.
19 августа 1991 года Румянцев первым послал приветствие и одобрение действий ГКЧП, за что уже 23 августа был выдворен из собственного кабинета. Московские страсти докатились и до нашего Города. В столице обезумевшие толпы в десятки тысяч глоток ревели: «Смерть членам ГКЧП!» Матерые партийные боссы клялись в верности гражданским свободам и утверждали, что с детства были диссидентами, ненавидели Сталина и Брежнева, а на высшие должности в партийном аппарате просочились лишь с одной великой целью — взорвать систему к чертовой бабушке изнутри. Преподаватели марксизма-ленинизма лихорадочно поедали в темных углах свои кандидатские и докторские диссертации и рвались на собрания демократической общественности учить народ общечеловеческим ценностям, проклинать маразматическое лжеучение, по которому сгноили в ГУЛАГе то ли пятьдесят, то ли сто миллионов россиян. Культурным прибалтам шли поздравительные телеграммы в связи с обретением ими независимости от кровавой империи. В благодарность тамошние демократы, в промежутках между собраниями ветеранов войск СС, обсуждали, как бы побыстрее разделаться с русскими оккупантами, стоит ли для них строить лагеря или сами с голоду сдохнут, а заодно арестовывали прислужников проклятого режима. Попозже Москва сдаст тамошним демократам людей, которые до последнего часа выполняли свой долг и пытались сдержать наползание коричневой тени…
Маргиналы праздновали свой час. Припадочные «узники психушек» и отлученные от церкви попы-расстриги приглашали народ отловить затаившихся коммунистов и врезать им так, чтоб больше неповадно было. Была объявлена полная амнистия лицам, осужденным за государственные преступления, а среди них и тихие интеллигентные шпионы, ставшие вдруг борцами с партийным тоталитаризмом, и террористы, и убийцы, и прочие «сторонники преобразования общества».
В нашем граде народ оказался посмирнее, только на митингах было выдвинуто предложение разгромить обком и повесить Румянцева за ноги на городской площади. Пусть не до смерти, но чтобы все видели позор партократа. Памятник Ленину скинули с пьедестала. Затем по примеру Москвы пошли кадровые перестановки. Начальником милиции назначили кандидата географических наук — глупого, крикливого и бородатого. Через три месяца, когда он выдвинул предложение вооружать демократические отряды добровольцев оружием со складов УВД, дабы в штыки встретить повторную попытку коммунистов вернуть старый порядок, в Москве чухнулись, что имеют дело с сумасшедшим, и выкинули его взашей. Настигла карающая рука демократии и Евдокимова. На его место посадили бывшего следователя районной прокуратуры, выкинутого со службы за дурость, но сделавшего карьеру в местном филиале «Демроссии». Он продержался в кресле подольше — целых полгода. За это время из-под его чуткого руководства сбежала треть сотрудников, была полностью завалена работа по уголовным делам, тюрьмы постепенно начали пустеть, а преступники — перебираться из камер на улицы. Под конец новый прокурор тоже принялся подворовывать, был изгнан, и возвратился Евдокимов.
Не досаженный мной педик и журналист Курятин призывал с экрана отсечь голову гидре, вычислить подписчиков газет «Правда», «Советская Россия» и «День» и поставить их на учет, лишить избирательного и других гражданских прав, чтобы не мешали строить демократию. А так как я подписывался на все три эти газеты, то заслуживал по меньшей мере гражданской казни.
К вершинам власти в области начали карабкаться люди, которых мы по каким-либо причинам не успели привлечь к уголовной ответственности или проходившие ранее по другим ведомствам. Поднялся оглушительный вой о терроре правоохранительных органов, которые в области, эдаком коммунистическом заповеднике, учинили невиданные репрессии против наиболее предприимчивых, строящих новое общество людей. «Строителей» потихоньку начали выпускать из тюрем, и они засучив рукава брались за дело. Естественно, встал вопрос о тех негодяях, которые мешали победной поступи рыночных отношений и жили старыми понятиями, то есть неотмененными статьями УК, как-то: спекуляция, хищение народного добра. Кто главный палач перестройки, кто вел все дела по птенцам рынка? Конечно же, Терентий Завгородин. Ату его. По популярности в нашей области я неожиданно приблизился к Алле Пугачевой. Не было передачи, где бы меня не лягнули. Готовили на заклание. И кое-кто потирал руки в ожидании моего позорного изгнания из правоохранительных органов.
Не знаю почему, но из органов меня не вышибли. Перевели следователем в район. Через год Евдокимов снова перетащил меня в область старшим следователем. А потом я стабилизировался на уровне старшего следователя по особо важным делам. Работал по инерции, потому что привык пахать с утра до вечера, расследовать уголовные дела, а больше в жизни ничего не умел. Запал былой растерял. Зато зарядился иронией и цинизмом. Из моего кабинета я со злым интересом и отстраненностью наблюдал за происходящим и размышлял над тем, чем же все кончится.
Как-то, будучи в командировке в Москве, я позвонил Румянцеву, работавшему заместителем председателя совета директоров крупнейшей в России агропромышленной ассоциации. Он пригласил меня к себе в офис. Принял в кабинете, по площади раза в три большем его обкомовского логова и обставленном со скромной суперсовременной роскошью.
