Анатолий Афанасьев - Радуйся, пока живой

Прежде такого с ним не случалось, но достаточно поживший на свете Санин догадывался, что означают эти странные признаки. И если они означали именно то, о чем он думал, то выходит, с ним произошло самое невероятное, что только могло произойти в его положении.

— Она стерва, садистка, пробы негде ставить, — пожаловался он Дарье Тимофеевне. — Притом чересчур много знает, чего не положено. Но у меня рука на нее не поднимается.

— Я ее видела?

— Да, в прошлый четверг, помнишь? В ресторане «Сатурн».

— Высокая брюнетка с изумительной фигурой, — кивнула Дарья Тимофеевна, — Паша, так она же ведьма. Она морок напустила.

— Морок на меня не действует. Меня и гипноз не берет, ты же знаешь.

— Гипноз — одно, ведьмачий насыл — совсем другое, — наставительно заметила Дарья Тимофеевна, — Но я не сочувствую, Паша. Поделом тебе.

— Почему, Дашенька?

— Не мне судить, но к женщинам, Пашенька, у тебя отношение потребительское. Вот Господь и наказал, подослал дьяволицу.

— Тебе шуточки, а я действительно запутался. Да и засветился изрядно. Генерал, полагаю, посмеивается в усы.

— Это не шуточки, Паша. Любовь — испытание серьезное, не всякий выдерживает.

— При чем тут любовь?

— Как при чем? — искренне удивилась Дарья Тимофеевна. — Ты же влюблен, полковник. Или не понимаешь?

Он смотрел на нее, обескураженный.

— Так заметно?

— Невооруженным глазом. Ребята сочувствуют, а я — нет.

Санин оживился, отпил нарзана.

. — Знаешь, я сам о чем-то таком думал. Уж больно тянет

к этой твари. Вплоть до глюков. Но это же смешно. Ты умная женщина, объясни, что такое, по-твоему, любовь? '

— Полковник! — пристыдила Дарья Тимофеевна, — Ты что же, до тех пор, пока не начал палить во все стороны, ни одной нормальной книжки не прочитал? В книжках все написано. В «Анне Карениной», например. Или в этой… про Манон Леско.

От приятного разговора Дарья Тимофеевна слегка порозовела, но из образа светской львицы не вышла: высокомерная, с пренебрежительной усмешкой…

— Какие книжки, — оскорбился Санин. — Ты по жизни объясни. Я, Даша, честно скажу, не новичок в любви. Имел дело с женщинами, не евнух. Не с такими стервами, конечно, но имел. Ты сказала — потребительское отношение. А какое еще может быть? По взаимному согласию получили Удовольствие — и разошлись. Чего еще надо?

— Ах, Санин, — Дарья Тимофеевна осуждающе покачала головой. — Какой же ты, в сущности, дикий человек. Прямо как животное. Хорошо, я скажу, что такое любовь. Ее можно сравнить с незаживающей раной. Лечишь по-всякоМу, а она кровоточит. Потом вроде затянулась — и все равно саднит, чешется, спасу нет. Только не плоть страдает, Душа, — подумала немного и, вздохнув, тихо добавила: — Жениться пора, солдат.

Санин поперхнулся нарзаном.

— На ней, что ли? На Кузнечике?

— Любовь не выбирает объекта. Ее Господь насылает в непредсказуемом виде. Шарахнет по башке — и точка. Так и будешь корчиться до гробовой доски. Сопротивляться бесполезно, Санин.

Полковник ужаснулся открывшейся перед ним перспективе: браку с Кузнечиком.

— Тебе не кажется, Дашуля, что у нас обоих крыша поехала? Ведь кто бы услышал со стороны…

— Не кажется, — уверила Дарья Тимофеевна. — Мы сколько лет в одной упряжке?

— Если не считать Афган, наверное, лет пятнадцать, да? Ты к чему спросила?

— Семнадцать, Пашенька. Я к тебе в отдел из МГИМО наивной девчушкой пришла… К чему спросила? К тому, Пашенька, что за все эти годы это, возможно, между нами первый нормальный, человеческий разговор.

— Да?

— Даже не сомневайся.

Стряхивая наваждение, Санин по-бычьи тряхнул головой, взглянул на часы — и разом все кузнечики взмыли к небесам, испарились. Распорядился уже обычным, вкрадчиво-жестким тоном:

— Пора, Тимофеевна. С вещами на выход.

У Бориса Семеновича Лахуды, директора казино «Лас-Вегас», была кличка «Депутат». Правда, из Сиблагеря, где он чалился пять лет, попавшись на глупейшей афере с перепродажей жилья, он привез другую кличку — «Штопор», а новая прилипла шесть лет назад, когда сгоряча, не имея еще достаточной финансовой укрепы он вздумал баллотироваться в городские мэры — и с треском провалился. Та история многому его научила, он оставил политику до лучших времен и ушел в чистый бизнес. За шесть лет Борис Лахуда (для друзей просто Боб) добился замечательных результатов: мало того что разбогател, так еще под его опекой областной занюханный среднерусский городок похорошел до такой степени, что по всем статьям напоминал какую-нибудь цивилизованную латифундию в Австралии, не меньше того. В городе не осталось ни одного предприятия, дававшего хоть какую-то прибыль, где Борис Семенович не выкупил бы контрольный пакет акций. Кроме того, ему принадлежала сеть игорных заведений, публичные дома, а его родной брат Арсаний Лахуда распоряжался городским бюджетом и инвестиционными фондами. Три частных банка, получавших дотацию из федерального центра, принадлежали тоже Лахуде. О крепости положения истинного рыночника, прорвавшегося к власти, лучше всего свидетельствуют некоторые косвенные признаки, к примеру, количество слуг и охраны. В личной гвардии Бориса Семеновича насчитывалось около двух тысяч стволов, вдобавок ему полностью подчинялась городская милиция, на которую он поставил начальником своего третьего брата Эдуарда Лахуду (тюремная кличка «Огонек»). Короче, ему было чем гордиться, во всяком случае, когда Борис Семенович заглядывал по коммерческим делам в Москву или Петербург, тамошняя элита принимала его на равных, и совсем недавно он получил официальное предложение войти в верхушку списочного состава «Молодой России», возглавляемой пожилым вундеркиндом Немцовым; однако Борис Семенович лестное предложение отклонил, отшутился: дескать, еще не созрел для публичной политики, похоже, слишком сильную травму оставили в его душе неудачные выборы в мэры.

Внешне Борис Лахуда выглядел простецким мужиком, косил под умеренного алкаша — круглоликий, красномордый, с блестящими голубенькими глазками, громогласный, как барабан. Никогда не задерживался с острым словцом и соленой шуткой, в чем шел вровень со знаменитыми народными трибунами Лебедем и Аяцковым, ну, может, чуток не Дотягивал до самого Черномырдина, но это не обидно, последнему, как известно, нет равных в ораторском искусстве. Обыватель жадно внимал каждому его слову, а когда Борис Семенович на праздник Дня независимости США открыл бесплатный сортир для бомжей, растроганная городская Дума специальным указом присвоила ему почетное звание «Отец города».

И все-таки любимым его детищем, причудой сердца оставалось казино «Лас-Вегас», под которое Борис Семенович оборудовал приватизированную городскую больницу — Помпезное трехэтажное здание сталинской застройки, с мраморными колонами у входа. В «Лас-Вегасе» по вечерам собиралась вся городская знать, людям простого звания сюда не было ходу. Разумеется, если заводились деньжата, в казино мог заглянуть какой-нибудь раздухарившийся на зубных протезах стоматолог, чтобы хоть часок насладиться красивой жизнью, но все равно не приобщенный, далекий от бизнеса человек чувствовал себя здесь белой вороной. Бедность не скроешь приличным костюмом или беззаботной улыбкой, она сразу бросается в глаза, как клеймо на лбу. Однако прямых запретов не было, в демократическом, свободном обществе все, как известно, равны, и Борис Семенович строго придерживался этого правила. Есть бабки, милости прошу — играй, кури травку, оттягивайся в массажном кабинете — только плати чистоганом. Из уст в уста передавали случай, как в казино наведался Бавила Топор, пропащий человек, в прошлом поэт с мировым именем, а нынче обыкновенная уличная тля, побирушка на паперти; и вот этот обмылок совковых времен однажды надыбал где-то сотню зеленых и решил в последний раз попытать счастья перед тем, как подохнуть под забором. Присел сперва у игровых автоматов с однодолларовыми фишками, потом перешел к покерному столу, потом к рулетке — и везде ему перла такая везуха, что за несколько часов он разбогател чуть ли не на полмиллиона баксов. Сам Лахуда спустился в игровой зал полюбоваться на везуна. Очевидцы рассказывали, что поэт обезумел от счастья и надерзил хозяину. Тот якобы пошутил:

— Что же ты, Бавила батькович, решил меня ограбить?

На что поэт ответил:

— Ограбишь тебя, как же. Шесть лет из города соки тянешь.

Борис Семенович не обиделся на пустозвона, только посоветовал:

— Большие деньги — опасная вещь, паренек. Может, послать с тобой провожатого?

— Обойдусь без сопливых, — гордо отказался безумец. С того вечера его больше никто не видел. По одной версии, обмиллионенный Бавила Топор сразу из казино улетел на Гавайи, по другой — по-прежнему обитает в городе, но сделал себе пластическую операцию и переменил фамилию — все может быть. Известно только, что на другой день ребя-тишки, игравшие на городской свалке в «челноки-банкиры», обнаружили чей-то обгоревший до неузнаваемости труп, а неподалеку валялся потрепанный томик Пушкина в синем коленкоровом переплете, точно такой, какой всегда носил с собой Топор. Когда ему щедро подавали, он в знак благодарности вслух зачитывал из этого томика пару-дру-гую стихотворений, подавали ему, правда, редко: мало осталось в городе людей, кто мог позволить себе такой жест.