Александр Бушков - Последняя Пасха
Он стоял на коленях, держа обеими руками яйцо размером в два раза больше обычного куриного, покоившееся на изящнейшей подставке: вычурное кольцо, три фасонных ножки… Яйцо было покрыто причудливым узором, сразу вызывавшем в памяти нечто восточное (как и общий стиль подставки), а в крупные ячеи золотого узора проглядывала чудесная даже в тусклом свете фонаря желто-палевая эмаль, гильотинированная, то есть наложенная поверх чеканного узора по металлу.
Не было ни мыслей, ни чувств – одно восторженное оцепенение. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Смолин, усмотрев миниатюрный золотой крючочек, с превеликой осторожностью поддел его ногтем, и верхняя половинка яйца откинулась на двух изящных золотых петельках.
Внутри помещался золотой одногорбый верблюд с восседавшим на нем всадником. Чалма, белый эмалевый балахон, даже черты лица – все было исполнено с поразительным совершенством, так что не было смысла гадать, кто был автором. Вопрос из кроссворда: знаменитый ювелир царских времен, первая – «эф», последняя – «е». Да, вот именно…
Вот и отыскалась исчезнувшая невесть когда семерка пасхальных яиц Фаберже, которые планировалось поднести императорской фамилии весной семнадцатого года. Нет смысла торопиться разворачивать другие – нечему там оказаться, кроме как шестерке остальных. Это, должно быть, и есть «Бедуин» – а в ящичке, конечно же, «Кедровая шишка», «Розы», «Русалка», «Радуга», «Соловьиный куст» и «Золотой петушок»… Нашел. Никому не повезло, а он нашел…
Когда схлынуло наваждение, оцепенение, блаженная нирвана, оказалось, что Смолин уже не стоит на коленях, а лежит, опираясь на левый локоть, не сводя глаз со стоявшего рядом с ящичком «Бедуина», уже закрытого.
– Прелесть, конечно… – раздался совсем рядом голос, исполненный странной смеси восторга и издевки.
Смолина прямо-таки швырнуло в сторону, словно сильным ударом тока. Он вскочил на ноги, мгновенно покрывшись холодным потом от макушки до пяток. Издал сквозь зубы нечто вроде животного рычания – настолько это оказалось неожиданным. В первый момент он ощутил не испуг, не злость – лишь неимоверную досаду оттого, что какая-то сволочь грубо, без позволения вторгалась в зачарованное созерцание.
Сволочь эта, как он моментально определил, в миру звалась Николаем Петровичем Евтеевым, скромным тружеником музейного фронта, предивинским тихим мышонком. Мышонок, надо признать, в данный конкретный момент выглядел отнюдь не безобидной мышкой-норушкой – потому что в руке у него, стоявшего метрах в пяти от Смолина, все еще боровшегося с учащенным сердцебиением, чернел небольшой пистолетик. ТК, или «тульский Коровина», довоенное табельное оружие как армейцев, так и партийных функционеров. Калибр невеликий, шесть тридцать пять, но на близком расстоянии и эта игрушка способна вмиг отправить в те загадочные края, где никому нет дела до антиквариата и прочей мирской суеты…
– Он настоящий, – сказал Евтеев, нервно облизывая губы, – заряжен. Звук получится тихий, так что вы не дурите…
Смолин справился с первым потрясением – это было нетрудно, особенно в этаких вот обстоятельствах, когда цинику вроде него совершенно неясно было, о чем жалеть в первую очередь – о собственной шкуре или о ящичке-сокровищнице.
– Господи ты боже мой, – медленно сказал он, крутя головой, – так вот это кто… Я-то ожидал кого-то совершенно другого полета – волка, зверя, хитреца, проныру… А – это ты, Колюнчик…
– Вот и выходит, что самомнение подвело, а? – бросил Евтеев.
Он волновался, сразу было видно. Чертовски. Поминутно нервно сглатывал несуществующий комок, облизывал пересохшие губы, подрагивал всем телом. Но рука с пистолетом не особенно и дрожала, а взгляд… Взгляд, пожалуй что, был отнюдь не мышиным, гораздо более зверским…
– Так вот это кто… – повторил Смолин с неожиданной брезгливостью.
– Сделал я тебя все же, а? – криво ухмыльнулся музейный деятель. – Бог ты мой… – его взгляд так и лип к стоявшему на полу ящичку, к «Бедуину». – Столичная штучка, ага… Тебе бы сообразить, что мы тут не глупее, мы просто живем в глуши, вот и все… Приперся на готовенькое, скот… Положи его в ящичек, аккуратнее… Кому говорю!
Смолин наклонился, аккуратнейшим образом уложил «Бедуина», но крышку ящичка закрывать не стал. Покосился вправо – там, всего-то в шаге, лежал на расстеленной бумаге браунинг Коча… нет, не успеть, ни за что не успеть, там наверняка нет патрона в стволе, да и смазан густо, в том числе наверняка и внутри… Будь даже пистолет готов к бою, Евтеев все равно опередит, он не спецназовец и не призовой стрелок, но в этой ситуации не нужно много ума и справности, чтобы быстро нажать на спуск.
– Пушечку ногой отбрось, – распорядился Евтеев, кривя рот, все так же дергаясь от переполнявших его эмоций. – Вот так. Встань попрямее, руки подними…
– Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что?
– А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеев пошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им с собой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твои сообщнички рано или поздно.
Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось до чрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этого мозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но в подобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть в затылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелей нет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева не видел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков (детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом что докажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, его уже ничего не будет волновать…
– Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобы кое-что прозондировать.
– Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. – Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я там давненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчас где-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своих мордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что я тебя перетерпел… Оправдалось…
– Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, в рукописи были все же наводки…
– То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с теми материалами, что у старика имелись…
– Вы его грохнули, – сказал Смолин, – старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова…
Евтеев насмешливо поднял бровь:
– А что, это доказать кто-нибудь может?
Он меня грохнет, подумал Смолин отстранение, словно речь шла о ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – если мочканет, оборвет все концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики – косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Кто узнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержу победу, или мне не жить…
– Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одного из трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, не вяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такого куша… А?
– Ну, предположим.
– Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточным любопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойти за такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, за вон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся…
И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное, четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже рот разинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенно изящной подлостью тоже можно восхищаться, господа…
– Колюнчик… – протянул он ошарашен-но, – ты его кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе, крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь? Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарил что-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно… Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись…
Евтеев усмехнулся:
– Мозги у тебя, конечно, штучные, Вася… Правильно рассуждаешь. Ты же интеллигентный человек… ну, вроде того. Вот и рассуди: ну что может быть общего меж этой красотой, – он бросил вожделеющий взгляд в сторону ящичка, – и этим лагерным пидором? Быдло, тварь примитивная, одноклеточное… Ну, родной. Ну и что? Знал бы ты, как он мне жизнь обгаживал еще в детстве… Хорошо хоть, быстренько прописался за колючкой и объявлялся редко… Но инструмент отличный, тут ты прав. Я бы кое-чего сам не смог…
– И где он?
– Достаточно далеко, чтобы безнадежно опоздать, – сказал Евтеев. – Не беспокойся, далековато…
