Виктор Доценко - Близнец Бешеного
Выждав некоторое время, чтобы приглянувшийся ему паренёк смог «закончить» свои разборки с подосланными майором костоломами, Никитич набрал номер старшего Кума и постарался внести в свою интонацию некоторые краски беспокойства:
— Товарищ майор, звонит дежурный по карцеру, старший прапорщик Суходеев…
— Никак что-то случилось, Никитич? — чуть заметно усмехнувшись, спросил Баринов.
— В том-то и дело, что случилось… — с деланным огорчением подтвердил Никитич, сразу подметив, что именно старший Кум и виновен в случившемся в шестой камере карцера.
— Что-нибудь серьёзное? — голос майора продолжал оставаться спокойным.
— Серьёзное аль нет, это вам решать: вы начальник, товарищ майор, а я так… погулять вышел! — многозначительно заявил старший прапорщик.
— Никитич! — нетерпеливо произнёс Баринов. — Хватит шутки шутить!
— Слышался шум в шестой камере… — осторожно заметил старший прапорщик.
— И все? — переспросил тот, явно не поверив в спокойное разрешение возможного конфликта.
— По вашему устному распоряжению я не пошёл для проверки источника шума…
— И правильно поступил, Никитич… — добродушно заметил майор. — Это все? — на этот раз переспросил спокойнее, скорее машинально.
— Никак нет, товарищ майор! Подошло время для контрольного обхода карцера, и когда я заглянул в глазок шестой камеры, то увидел такое… — Никитич специально нагнал жути в голосе и тут же эффектно оборвал себя на полуслове и сделал паузу.
— Господи, да что же ты увидел? — майор явно начал терять терпение. — Привидение, что ли?
— Лучше бы привидение, — тихо заметил Никитич.
— Говори! — вскрикнул Кум.
Никитич услышал, как майор долбанул кулаком по столу, и тут же продолжил:
— Подследственный Дробилин лежит на полу с разбитой физиономией и не шевелится… Даже и не знаю: жив ли, нет ли… — с печалью в голосе добавил он и тяжело вздохнул.
— А Барсуков? — обеспокоено воскликнул Баринов.
— Подследственный Барсуков сидит на полу и. кровь по лицу размазывает, а ещё у него что-то с ногой: то ли сломана, то ли ещё что… Короче, товарищ майор, я ж не доктор, так сказать, а потому не могу точно определить… Но сразу обязан доложить: подследственный Барсуков оторвал рукав от выданной ему рубашки с надписью «карцер», чем нанёс имущественный ущерб тюрьме. Этим рукавом он и перетянул коленку! — на полном серьёзе проговорил Никитич. — Какие будут распоряжения, товарищ майор? Может врача вызвать?
— А что с этим?
— С кем? — непонимающе переспросил Никитич.
— Ну, с этим… как его? Ну, с драчуном из сто девятой… как его там? — майор неумело сделал вид, что не помнит фамилии Серафима. — Понайотов, кажется… С ним-то что?
— А что с ним может случиться? — недоуменно переспросил Никитич. — Подследственный Понайотов сидит в сторонке и гонит по-своему…
— Что значит, «гонит»?
— А шут его знает: улыбается вроде, как бы… Гак что вы мне прикажете предпринимать-то, гражданин майор?
— Улыбается? — растерянно переспросил майор.
— Так точно, улыбается! — охотно повторил Никитич.
— И с ним все в порядке?
— Так точно: ни одной царапины! — снова попытался повторить свой вопрос: — Так что мне предпринимать?
Ничего предпринимать не нужно: сам сейчас приду! — раздражённо процедил сквозь зубы Баринов и бросил трубку на аппарат. — Ничего не понимаю… Чёрт бы тебя побрал, Понайотов! — ругнулся он и тут же выкрикнул: — Булавин!
В кабинет заглянуло розовощёкое лицо помощника: оно было столь широким, что казалось существующим отдельно от упитанного тела:
— Вызывали, товарищ майор!
— Пошли в карцер…
* * *Когда майор в сопровождении своего помощника и Никитича вошёл в шестую камеру карцера, то действительно обнаружил именно ту самую картину, о которой и докладывал ему старый Никитич.
— Что тут произошло? — раздражённо спросил старший Кум Барсукова.
— Мне больно, — захныкал тот, чуть заметно скосив глаза в сторону Серафима, давая понять старшему Куму, что не желает говорить здесь, в камере.
— Идти сможешь? — спросил майор.
— Самостоятельно никак не могу: нога не слушается и наступать на неё больно…
— Никитич, позвони в санчасть и срочно вызови санитаров: пусть доставят Барсукова ко мне в кабинет, а Дробилина пускай отнесут в санчасть…
— С кого начать: Дробилина в санчасть или Барсукова к вам? — не скрывая ехидства, переспросил Никитич.
— ; Барсукова ко мне! — рявкнул майор.
— Слушаюсь, Сергей Иванович! — козырнул ему Никитич и быстро вышел из камеры.
Майор хотел тоже уйти, но повернулся и пристально взглянул на Серафима:
— Может, ты, Понайотов, расскажешь, что тут произошло? — недовольно спросил он.
— А вы как думаете, гражданин начальник? — Серафим даже не попытался скрыть иронии.
— Только не говори, что они между собой подрались! — с ехидством заметил майор.
— А я и не говорю! — Серафим стёр с лица улыбку и в упор взглянул на Баринова.
— Нарываешься, парень! — с угрозой заметил старший Кум.
— Вы — тоже! — чуть слышно произнёс Серафим, однако его слова донеслись только до ушей Баринова.
Майор бросил быстрый взгляд на Барсукова, но тот или сделал вид, что ничего не слышал или действительно не слышал. Взглянул и на прапорщика, но и тот явно ничего не слышал.
— Ну-ну! — бросил старший Кум, ещё раз внимательно посмотрел Серафиму в глаза, повернулся к своему помощнику. — Дождись санитаров, и Дробилина ко мне! — приказал он и вышел.
Через несколько минут прибыли двое санитаров с двумя носилками и ещё трое осуждённых, которых Никитич взял из хозяйственного отряда. Пожалев Дробилина, Никитич ослушался приказала старшего Кума, и первым на носилки санитары уложили Дробилина, продолжающего находиться в бессознательном состоянии, трое других подхватили Барсукова и быстро вышли, сопровождаемые помощником Баринова.
Старый прапорщик оценивающе окинул взглядом Серафима и с широко улыбнулся.
— Ну, ты, земляк, и даёшь! — с восхищением произнёс он, потом чуть не шёпотом добавил: — Ты знаешь, что Баринов этого тебе так просто не спустит?
— Очень надеюсь на это, — серьёзно заметил Серафим…
Во время игры в переглядки со страшим Кумом, Серафиму удалось «подслушать» мысли Баринова.
«Хочешь побороться со мной? Попробуй! Посмотрим, кто окажется наверху… Мальчишка! Ты ещё не знаешь, с кем решил тягаться…»
* * *Никитич вновь покачал и глубоко вздохнул:
— Ох, парень, не знаю, чего ты добиваешься…
— Справедливости, батя, только справедливости! — перебил Серафим.
— Господи, — Никитич тяжело вздохнул. — Да где ты её видел, эту самую справедливость, сынок?
— Она должна быть! — твёрдо ответил он. — Иначе как можно жить, если нет справедливости?
— Как жить? — вздохнул старший прапорщик и с печалью в голосе добавил: — Ты ещё молодой совсем: со временем привыкнешь, милый…
— Я — никогда! — твёрдо возразил Серафим. — Не только не привыкну, но всеми силами буду бороться за справедливость. Не хочу, чтобы на земле, на которой живу я и будут жить мои дети и внуки, плодилось зло!
Серафим говорил с таким пафосом, в его голосе было столько твёрдости и непоколебимой веры, что Никитич взглянул на него с уважением:
— Господи, и откуда ты взялся такой? — он покачал головой. — Дай тебе, сынок, силы и убереги от подлости людской! — как напутствие, словно молитву, произнёс он.
— Спасибо тебе, батя! — проникновенным голосом отозвался Серафим.
— Да за что, Господи?
— За понимание, батя, за понимание, — улыбнулся Серафим. — Оставайся таким всегда!
— Эх, милый, если бы я всегда был таким, как с тобой, то меня давно бы попёрли отсюда, как говорится, со свистом и безо всякого пособия в дорогу! Так-то вот… — с тяжёлым вздохом пробормотал старый тюремщик: ему вдруг вспомнилась покойная жена, её улыбка, её нежный голос…
— Тяжёлые потери имеют одно положительное качество: они не дают забывать о прошлом и заставляют ещё больше любить того, кто ушёл из жизни, — тихо произнёс Серафим.
Услышав то, что произнёс он, Никитич вздрогнул:
— Откуда ты…
Пристально и с озабоченным удивлением и тревогой старый Никитич взглянул в глаза своего подопечного, но ничего больше не произнёс вслух, лишь покачал головой и очень медленно вышел из камеры.
«Однако, действительно, странный парень… — размышлял старый Никитич, закрывая камеру на ключ. — Иногда так посмотрит, что мурашки по всей коже пробегают и страшно становится… А иногда в его глазах такая боль видна, такое сострадание, что начинает казаться, что нет на земле человека роднее. Такое впечатление, что этот паренёк заглядывает тебе прямо в душу и может читать твои мысли словно газету. Надо же, как он правильно сказал: „тяжёлые потери не дают забывать о прошлом и заставляют ещё больше любить тех, кто ушёл из жизни…“ Как это верно для слуха и понятно для сердца!»
