Боевой сплав - Сергей Иванович Зверев
Самсонов повернул голову и заулыбался мальчишеской, открытой улыбкой. Меркулов сидел на земле, привалившись спиной к березке, и вытирал рукавом кровь с лица. Капитан ухватился за нижнюю ветку дерева, с трудом поднялся и, продолжая держаться, принял наконец вертикальное положение.
– Пакуй его, Вредный, пакуй крепче. Со мной все в порядке. Просто граната слишком близко взорвалась.
– Командир! Антон Андреевич…
– Спокойно, Самсонов, я живой. Ты забыл, что спецназ ГРУ бессмертен? Двоечник, сколько раз я на занятиях говорил об этом! Придется, когда вернемся на базу, погонять тебя по периметру кружочков эдак двести.
Самсонов, продолжая сидеть на пленнике и все еще держа нож в руке, улыбался счастливой улыбкой. Он спас командира, он успел вовремя прибыть, он выполнил приказ, а что еще для спецназовца может быть настоящим счастьем? Правда, Самсонов совсем недавно сюсюкался с двумя девчушками и мечтательно закатывал глаза, думая, что самое большое счастье – это семья, и дом, и дети. Но разве спецназ не одна семья, а разве командир не отец им и даже больше? Может, он просто еще не совсем созрел для женитьбы, может, он еще не все сделал в этой жизни?
– Я готов, командир, – продолжая улыбаться, заявил Самсонов. – Есть двести кругов!
Уазик-«буханка» катился по улице районного центра. Одинцов сидел на переднем сиденье и крутил головой. Прохор подозрительно посмотрел на него и спросил:
– Слушай, а ты точно себя нормально чувствуешь? Что-то ты бледный.
– Крути, крути, – поморщился лейтенант. – Это я от волнения бледнею. С детства. Краснеют, к твоему сведению, от натуги.
– Вон твоя клиника, – кивнул, указывая вперед, Прохор и прибавил скорость.
Придерживая руку, висевшую на перевязи на груди, Одинцов поднялся на второй этаж и постучал в дверь ординаторской.
– Разрешите? А мне бы доктора Васильева!
Мужчина с большими залысинами и широким лицом, одетый в синий медицинский костюм, посмотрел на военного с перевязанной рукой и, отложив ручку, закрыл какую-то папку.
– Лейтенант Одинцов, стало быть? Ну, заходите, заходите. Я доктор Васильев.
Одинцов вошел, нетерпеливо поправляя накинутый на плечи белый халат. Подумав, он все же сел в предложенное кресло. Доктор улыбался простодушно, с видом хозяина положения, и вряд ли он так себя вел, если бы с Мариной все было плохо.
– Везучие вы люди, спецназовцы, – заявил доктор, садясь напротив в другое кресло. – Это я говорю потому, что общался со своими коллегами из других учреждений, в частности, с врачами из такой области, как медицина катастроф и военно-полевая хирургия. Вы, я вижу, отделались относительно легко, раз уже на ногах. С вашей девушкой тоже все будет хорошо. Я почему заговорил о везении. Просто в тот день, когда ее доставили, у нас здесь, в клинике, находился один опытный хирург, который приезжал на семинар. И он согласился оперировать. И совершил чудо, собрав ногу вашей девушке по косточкам. Да, ей придется еще долго лежать, потом будут продолжительные и утомительные восстановительные процедуры, но зато это никак не отразится на ее ноге. Она не будет хромать, и шрамов не останется. Пластическая хирургия тоже многое может.
– Значит, мне можно к ней? – попытался подняться Одинцов.
– Ну, – врач глянул на часы, – теперь, думаю, уже можно. Просто девушке надо было немного подготовиться к вашему визиту, а сама она многого еще не может. А она девушка, так что имейте терпение и снисхождение.
– Я готов терпеть и снисходить всю жизнь, – вырвалось у лейтенанта.
Одинцов не задумывался о том, почему врач его не пустил к Марине сразу и о какой подготовке он говорил. Понял он это потом. Марине не хотелось, чтобы молодой человек увидел ее неумытой, непричесанной, неопрятной. И когда он вошел, то по улыбкам двух молодых санитарок понял, что те постарались. Если бы не гипс на ноге и сложная система поддержки с тросиками и блоками, он бы и не подумал, что Марина больна, лежит в больнице и страдает. Она была свежей, улыбчивой и даже немного с макияжем.
– Привет, – произнес Одинцов и понял, что волнуется. Дурак, хоть бы цветов захватил, фруктов каких-нибудь.
– Привет, – улыбнулась девушка. – Ну вот теперь я знаю, кто ты такой, загадочный пассажир и товарищ по несчастью.
– Да самый я обыкновенный, – смутился спецназовец. – Ты вот у нас самая храбрая девушка. Я всегда верил в тебя и… волновался за тебя.
– А я еще и не то могу, – засмеялась Марина. – Думаешь, только стрелять? Помнишь, как там кот Матроскин говорил? А я еще вышивать могу и на машинке…
Они сидели и разговаривали, не вспоминая больше события тех дней. И о войне не говорили тоже. Хотелось больше говорить о березах, закатах, о соловьях в мае, стрекозах и сверчках после заката.
Одинцов рассказывал Марине о том, что вырос в лесу, хорошо его знает и очень любит. Никакие горы и моря его не прельщают. Только в лесу он ощущает покой, только в лесу ему хорошо, как в детстве. И он обещал привезти Марину к себе на родину на берега Байкала. Он рассказывал девушке, и ему казалось, что он это ей уже говорил или она знала уже все это, но Юре очень хотелось говорить это, повторять, делиться, понять, что девушка чувствует то же самое, разделяет его чувства и мысли. Потому что если она близка ему по духу, то он… Хотел бы видеть ее с собой рядом всю жизнь.
И он снова и снова говорил, что время в этом лесу течет иначе и сам воздух здесь другой. Проведя день в таком лесу, возвращаешься будто обновленным, наполненным энергией и мудростью, которую щедро дарит вековая природа. Туман, густой и непроглядный, окутывает величественные ели и сосны, чьи верхушки, кажется, касаются самого неба. По мере продвижения вглубь леса становится все тише: звуки цивилизации уступают место мелодиям природы.
– Ты уже рассказывал об этом, – счастливо улыбалась Марина, но он не слушал и говорил снова про лес.
– Иногда я думаю, Юра, что я гость в твоем лесу, в твоем доме… – улыбнулась Марина.
– А я хочу, чтобы ты стала гостьей в моем доме, – вдруг вырвалось у Одинцова.
– Гостьей?
– Хозяйкой моего мира, моего леса!
Данила Усов в сопровождении спецназовцев несмело шагнул в палату военного госпиталя. Меркулов в майке и больничных шароварах стоял у зеркала и старательно брился, одновременно разговаривая с крепким мужчиной в военной форме с погонами полковника. Бровь Меркулова была заклеена пластырем, плечо и левая рука местами еще были намазаны зеленкой.
– Разрешите, товарищ полковник? – спросил Родин.
– Вот хозяин, его и спрашивайте, –
