Эльмира Нетесова - Стукачи
— А ты где была, коль о добровольности и взаимности болтаешь? Почему не помешала, не вступилась? — возмущалась Тонька.
— Мне чужая хварья не чешет! Какое отношение имею к Семеновне? Я о себе сказала. А кто как ладит иль нет, меня не касается!
— Ты хоть сдохни, мне плевать! Но на глазах у всех развратничать не дам! Запомни! Не совращай других! Коль грязью стала, пусть брызги от тебя по сторонам не летят.
Русалка замахнулась. Хотела ударить Тоньку. Но стоявшие рядом бабы тут же схватили, развели Лидку с Тонькой подальше друг от друга. И успокаивали, как могли.
— Угомонись, иль мало нам от охраны влетело из-за нее! Зачем опять? — уговаривали Русалку бабы.
— Да плюнь! Пусть она себе брешет сколько хочет. Я ей завтра коромысло принесу — вместо мужика станет на нем крутиться. Нам какое дело? Не обращай внимания на суку! Остынь! — утешали Тоньку бабы.
Девка немного успокоилась. И, согласившись, вернулась к столу попить чаю вместе со всеми. Только Русалка не села к столу. Она легла на кровать, отвернулась спиной к бабам.
Тонька вскоре забыла о ней.
Душой чаепития стала лохматая, как копна, Надька. Она, несмотря на свою худобу, оказалась на редкость веселой, компанейской бабой, умело шутила, подтрунивала над женщинами, никого всерьез не высмеивая, не обижая.
— Помнишь, Дуська, как я ревела, когда меня сюда привезли? Обещали — в деревню. А прислали — сюда. Я чуть не свихнулась на первых днях. Ни тебе — общества, ни единого мужика. Ну, хоть бы какого плюгавенького, завалящего подкинули. Пусть заморыша. Так нет! Охранницы, и те — бабы. Видно, не за доброе их сюда приставили. Ведь и они вместе с нами, считай, сроки тянут. А я к такому непривычная. Веселье любила, танцы до упаду. Песни. А в клетке — голос пропадать начал. Но тут бабы пошутили. И угостили чифирком. Я его отродясь не пробовала. Ну и захорошела. Уж не помню, как я охранницу за мужика приняла. Клеиться к ней стала с кайфа. Обещала ночку жаркую, по старой памяти. Даже лапать полезла, как мне потом рассказывали. Она — дура, обалдела. Знать, никогда не была под балдой. Да как щупнет мне в ухо. Я от нее долго кувыркалась. До самого карцера — целый месяц хотела морить. А я там, вместо того чтоб ругаться, песни наши пела. Блатные. Охранница, слушая меня, со смеху уссывалась. И вместо месяца на третий день выпустила. Я к чему это рассказываю, слышишь, Тонь, что ко всему и всем приноравливаться нужно, что толку права качать? Не навязывай своего. Живи в стае — своей. А коль останешься одиночкой, тебе ж хуже.
— Это верняк. Тут до тебя была такая. Ксенья из Ленинграда. Интеллигентка. Все корчила с себя знаменитость. Мол, историк она. Ну и что? С добавочным сроком увезли ее в зону на север…
— А за что ей срок добавили? — насторожилась Тонька.
— О политике трепалась. Охранница и подслушала.
— Да не охранница! Не бреши! Застучали ее. А кто — промолчим, — отозвалась Русалка.
Тоньке не по себе стало. Оглядела баб притихших пристыженно. И сказала тихо:
— Выходит, расправились с нею. Отделались. Убрали, наказали по-своему?
— Ты чего там завелась? Кто ее обидел? Мы эту Ксюху больше всех от стукачек берегли. Но она, дура, не умела говорить тихо. Привыкла со студентами горло драть в аудиториях. И у нас орала, как с трибуны. Мол, Ленин свою политическую карьеру начал с отстрела своих противников. Так с того времени и повелось — всюду врагов ищут. Начало такое положено. Вот и погорела… А тут по политической статье никого нет. Все по бытовым. На строй не в обиде…
— А тебя за что посадили? — спросила Тонька Русалку.
Лидка даже вскочила, возмутившись.
— Меня не посадили! Временно изолировали от общества! Секи! Есть разница? И то — пять зим дали.
— А за что? — не унималась девка.
— В газетном киоске она работала. Ну и попухла на постоянном клиенте, какой у нее «Правду» всегда покупал. Не оказалось у нее той газеты как-то. Распродала, не вспомнила о старике. Когда он пришел, вякнула дурное, мол, от правды одна кривда осталась. Едино, там читать нечего. Одна брехня. Бери другие газеты. Они все на одно лицо. Только названья разные. Ну, а старик вонять начал. Подай ему «Правду», и все тут. Ну, хоть роди. Лидка его и послала! За правдой. Да так обложила, что все покупатели со смеху на ногах не устояли. Всю биографию его вспомнила в цветном изображении. Старик стоял как усрался, — смеялась Надька.
— Это верняк! Уж я его отделала, плесень болотную! А наутро меня взяли. Оказался старик зловредным. За оскорбление его личности меня изолировали. Бытовая матершина — вот что мне приклеили. Но выйду, найду того сморчка. И выскажу ему, гаду, все, что о нем думаю. Но уже без свидетелей, чтоб никто подтвердить не смог, — пообещала поумневшая Русалка. А он прокоптит эти пять лет?
Этот вонючка еще меня переживет. Все зловредные долго не подыхают.
— Не скажи! Верка не зажилась, — усмехнулась Надька.
И Лариса, самая спокойная из всех, глянув на Тоньку, пояснила:
— Верка стукачкой была. Много нас подзаложила. А попалась случайно. Ночью по тяжкой приспичило Нинке. Вышла тихо. Глядь, двое за углом барака шепчутся. Увлеклись. Не приметили. Не ждали никого. Нинка фартовой была. Все доподлинно узнала. А когда Верка вернулась в барак, тут ее и накрыла. Да так, что охранницы ни хрена не поняли. И экспертиза недодула. Так и решили, что добровольно сдохла. Но и Нинка немногим пережила. Свихнулась через полгода. Все на боли в пузе жаловалась. И не выдержала, не пересилила. Так и отошла по дурной. В психушке. Повесилась на поясе от халата. Гак мы услышали.
— А на волю отсюда кто-нибудь вышел? — решила Тонька изменить тему.
Как же? Еще сколько! Тут же нет врагов власти! Потому амнистии к нам первым заглядывают. Месяц назад — враз два десятка баб на волю отпустили. Трое уже письма прислали. Все у них наладилось. В семьях ждали их. Ни одна подзаборной не осталась, — улыбалась Надежда.
— Зато остальные молчат. Видать, не все у них гладко получается. На воле теперь тоже — ухо востро держи, чтоб не напороться на какого-нибудь старого хорька. Он там кайфует, плесень мокрожопая. А я — тут маюсь, — вздохнула Русалка.
— Да чего ты ноешь? Что на воле у тебя осталось? Ни кола ни двора. По чужим углам скиталась. Своей крыши не имела. Ни детей, ни мужика, кто бы ждал… Тебе что тут, что там едино — бурьяном жить. А вот у меня — пятеро. Мал-мала меньше. Все сердце на куски порвалось, — вытерла уголком платка взмокшие глаза рыхлая, здоровенная Татьяна.
— Своего дурака вини! Уж чем такого мужика иметь, лучше б век одной в свете маяться! Я б ему не то голову, яйца оторвала бы и собакам выкинула. И самого придушила б! Забыла бы, как его звали! А ты, дура малахольная, еще и письма ему пишешь! Написала б ему, паскуде! Чтоб он кровью захлебнулся! Ладно, тебя не пощадил. Настучал властям за те пять свеклин, какие ты с поля принесла, чтоб детей накормить, от голода спасти. Но ведь и о них, о ребятишках, гад, не подумал. Сиротами оставил. Каково им нынче с ним? Ведь он ради них воровать не станет. А работать не умеет, раз дети с голоду пухли и ты решилась свеклу украсть! — орала Русалка.
— Не воровала я! Свеклу уже убрали и увезли с поля. А эти буряки случайно не выкопали. Я их и приметила. Ночью выкопала. Сварила, чтоб дети утром поели. А мужик увидел… Ну и не понравилось ему, — оправдывалась Татьяна.
— Нет, бабы! Только подумать! За каждый буряк ей по году влепили! Будто она и впрямь воровка! Детей накормить хотела! Не обидно бы чужой настучал. Здесь же — свой мужик! Тьфу, чтоб ты сдох! А она к нему вернется. И жить с ним будет!
— А куда ж мне от детей, от своей хаты? Я в ней, считай, пятнадцать лет живу. И детей сиротить не посмею при живом отце. Он меня ждет, — защищалась Татьяна.
— Да кому такое говно надо? Его нынче не то бабы, суки десятой верстой обегают, чтоб не замараться, одним воздухом не дышать. Как он, паскудный, людям, детям в глаза смотрит? Как его земля носит? — кричала Лидка.
— Всяк за свое перед Богом в ответе. Я — не судья мужику. Какой ни на есть — венчалась с ним.
— Ну и дура! Ни разу ни с кем не изменила ему. Детей растила. Работала, как вол, а он тебя отблагодарил! Так уж лучше хахалей иметь, чем такого мужика! Хоть сраные кальсоны не стирать, жрать не готовить! Захотела — пустила на ночь. Так он мне не свеклу, а конфеты шоколадные, шампанское с цветами принесет. Слова ласковые скажет. От хахаля я не услышу хамства. Он меня не заложит, чтоб и на вторую ночь впустила, не отказала бы, не приняла бы другого взамен его. Ну, а надоест, под сраку выгоню. Зато никаких обязательств! Ты говоришь, что тебя мужик ждет?
— Конечно. Вон и в письме про это пишет всегда, — подтвердила Татьяна.
Дубина стоеросовая! Вернешься, навтыкай ему хорошенько в зубы. И если есть в соседях мужик покрепче да поласковей, переспи с ним, хоть для сравненья. Наставь своему холощеному рога. Оно тебе дышать будет проще, — советовала Лидка.
