Высокие устремления - Михаил Рагимов
— Слушай, — прокашлялся Керф, — а ты, совершенно случайно, конечно, не сталкивался с таким пареньком, Хото его зовут? Помладше нас с тобой, но постарше нашего умника. Мелкий такой, мне до плеча в прыжке.
— Хото? — прищурился Людоед.
— Он еще в стенолазы подался потом. Лукас с ним в Сивере познакомился, а я малость попозже.
— В стенолазы… — протянул наемник. — Не ожидал! А так высоты боялся, до усрачки просто. Помню мальчишку, помню. Хороший парень, добрый! Смешной такой — не пил никогда, душа, мол, не берет! И в Сивере? Он же жару ненавидел!
— Дирк-то назад идет! И унаки-то с ним! — прервал увлекательную беседу наемников Отец Руис, который стоял до этого поодаль — чтобы разошедшийся Людоед слюной не забрызгал. — И сука та с ними-то прется, хай ему грець!
Лукас настороженно посмотрел на священника — интересно, какие тайны за спиной бородача? Ругается, опять же, непонятно. И что за сука-то, которая с Дирком идет? На первый взгляд, среди унаков только мужчины. Хотя, конечно, лица и фигуры укрыты одеждой, не разобрать особо.
Наконец процессия подошла вплотную. Дирк тут же обругал наемников, которые, вместо того, чтобы разбираться с оленями и нартами, стоят, раскрыв ебальники, и чешут языками, жидко обгадившись. А надо работать! И, подавая пример, кинулся распутывать постромки.
Часть унаков, которых оказалось ровным счетом, четырнадцать человек, пришли на помощь наемникам. Остался стояьб один. Невысокий, мелкий в плечах.
Не та ли сука, которую Руис поминал?
Загадочный унак подошел к священнику, откинул капюшон — нет, не баба — мужик! Хотя, рановато для мужика. Парень. Годами, как бы Луиса не младше.
Зубами стянул варежку. Выждал, пока священник обнажит свою ладонь.
— Керкер из Чайво, молодой шаман?
— Батька Руис из Нугры?
Пожав друг другу руки, шаман со священником сплюнули друг другу под ноги и отвернулись.
Тут же подскочил Кролище. Закатил легкую, но звонкую — аж зубами клацнул — затрещину Керкеру — товарищи-унаки аж захихикали. Вторая прилетела Руису — видать, из уважения, послабше. Но все равно вышло неплохо — священник подскочил от удивления.
— Так, батьки! Мы в походе! Палонгов воевать идем. Или забыли, нахуй⁉ А вы тут чо затеяли, а⁈ Закончим, хоть на моржовьих херах до смерти деритесь! А пока — зась! Потом решите, чей бог сильнее, добро?
Оторопевшие от напора Керкер и Руис коротко дернули головами, изображая поклоны.
— Вот и хорошо, вот и славно! А то, ишь, выдумали! Да если Кутх поможет, я сам готов жиром деревяхи-то мазать! И свечи сулить, пудовые! А вы… Тьфу!
Керкер, потоптавшись, ушел к своим — пара оленей запутались намертво, и, похоже, надо было всерьез ломать головы, как разобраться без ножей.
Руис, проводив Керкера недобрым взглядом, изобразил пальцами крест на груди.
— Отец Руис, — спросил у него Керф, — чей-то ты пальцами сложенными обмахиваешься, когда именем Господа Пантократора клянёшься? Заместо того, чтоб просто палец показать?
— Хе… Это ты, сыне, хорошо-то спросил! — с готовностью ответил Руис, явно довольный отличным поводом на время забыть о присутствии поблизости шамана. — Я ж послушание-то проходил здесь, на Севере: в монастыре Посланника Нихона, который за Любечем, лигах в сорока выше-то. Там и посвящён-то был.
— Серьезно⁈ — удивился Лукас, — Они же еритики, насколько знаю!
— Не празднословь! С Единой-то Церковью мы уже век как не ссоримся, сам Полемарх Аквиций-то наше ученье признал и от гонений избавил… Ну и вот. Отчего, спрашиваешь, верующие в Господа Пантократора один-то перст показывают?
— Ну, типа, вверх кажут — на небеса: дескать, бог там…
— Дурак ты, сыне! Это значит — «Бог един». И мы так же одним пальцем благословенное знамение творим: в знак нашей крепости в вере. Север — он суров: в херовые времена нас только вера и подпирала, а то б полегли, как камыш на ветру-то! Бури по три седмицы, волны-то выше утесов, от морозу зубы трескаются, иной раз окромя тухлой селедки-то да морской травы и прокормиться нечем было… В общем, гляди сюда, да запоминай! Касаешься пальцем лба — это значит, «Славлю Господа-то мыслью своей». Касаешься живота — «Славлю Господа чревом-то своим»…
— Брюхом? Пердежом, что ли? — захмыкал Кролище.
— Пердёж злосмрадный, сыне, у тебя изо рта изрыгается! Заместо слов. Умолкни, окаянный, покуда я тебя не пришиб-то во славу Господа! Чревом славлю — это воздержанием, благим постом. Касаешься правого плеча — «Славлю Господа деяниями своими», потому как правой рукой человек в основном благой труд и творит… кроме тебя, ты-то лишь дрочить ей горазд! Ну, и левого плеча слева — «Славлю Господа сердцем своим», потому как сердце слева. Уразумел?
— Ага. Вот так, типа?
— Так, так… Нет, выше трогай! «Чревом славлю», а не мудями своими немытыми, ими ты токмо ублюдков плодить горазд, трактирным девкам на горе! Ох, послал Господь друзей, что врагов не надо…
* * *
Объединенный отряд, хоть унаки и без оленей пришли, двинулся быстрее. Меньше задержек, меньше суеты… Все же, когда природный оленевод, оно половчее, чем природный наемник-ухорез!
Дорога вывела на ледяной холм, со всех сторон окруженный клыками льда. Лукас, оказавшийся примерно в середине, посмотрел вперед, оглянулся.
Растянулись на добрые полтыщи ярдов, а то и поболе! Этакая тускло блестящая змеюка. А Изморозь в самом ее брюхе. Стало малость не по себе. Студент растер замерзшее лицо, прошипел сквозь зубы пару строчек из старинной песни:
Змея вползала в тихий дом,
Змея пехоты…
Песня была про неплохого человека, который стал хорошим королем, а затем — полнейшим дерьмом, бездарно угробившим всех друзей. Жизненно, но все равно печально.
— Бакланы! — заорал кто-то из наемников.
Лукас уставился в небо. Ну да, с полдюжины птиц кружились над отрядом. И хрен с ними, объедков ждут! Или просто скучно, вот и летают… Говорят, на совсем южном Юге — не в Сивере, еще дальше, бакланов приручают к рыболовству во благо хозяина. Надевают кольцо на шею, чтобы не проглотил ничего крупнее малька. Вот и притаскивает бедная птица добычу на берег, чтоб порезали меленько… Южане, чтоб их! Унаки каланов для того же держат, но возятся с ними, как с малыми детьми.
Но что унаки, что наемники-старожилы всполошились. Загудели луки, на которые начали натягивать тетивы… Трещало промерзшее дерево, ругались люди. Щелкнуло резким хрустом. Непонятно, но злобно и ругательно зарычал какой-то унак. Похоже, лук не выдержал, переломился.
Прошуршали первые стрелы. Все мимо. Хлопнул следующий залп. Начала падать только одна птица. Еще две, забив крыльями, неуклюже барахтались в небе. Остальные резко набрали высоту и убрались за тучи.
Мимо Изморози пробежал в голову отряда взмыленный Людоед, за которым спешил шаман унаков. Лукас проводил их взглядом, чувствуя, как начинает частить сердце. Похоже, дело к бою…
— Капитан, поехали, — позвал его Тягл, — нечего нам тут стоять! Затопчут!
— Да, точно, — Лукас замотал головой, стряхивая нерешительность. Бой и бой, первый раз что ли? Надо бы не забыть арбалет из нарт достать, да кольчугу… Она промерзшая сейчас, ух!
Тягл шевельнул тюром, но олени еще до команды налегли, нарта дернулась, покатилась. Лукас в три прыжка догнал, запрыгнул на ходу. Шли бы первыми — быть нарте перевернувшейся, а так, колея глубокая, чуть ли не дном скребем — даже не пошатнулась.
Наемник оглянулся на командира, неуклюже бултыхающегося у него за спиной.
— Люблю воду, мастер Лукас, ей-богу, люблю! Но только когда не снег со льдом, а тепленькая!
— А? — не понял сперва Изморозь, кивнул в ответ. — Ну да, чего бы ее не любить, когда теплая?
— Теплая, да если в ней баба, то вообще чудесно! — Тягл аж причмокнул. — Помню, пили как-то, под Милвессом, я в пруд полез, поплавать. Сгреб какую-то! Думаю, ах, что за баба такая чудесная, и в теле, и молчит, и гладкая вся! На утро встаю, где, говорю, чудесница, в жены возьму?
— И что?
— А они мне на ставок показывают, а там ламантина плавает. И довольная вся такая!
— И что, взял?
— Куда там! На нее ж морковки с сельдереем не напасешься!
— Какие гадости ты мне тут рассказываешь! — скривился Лукас. — Больной на всю
