Андрей Воронин - Слепой. Танковая атака
Внезапно ощутив, что сыт литературным трудом по горло, Анатолий Степанович передумал сочинять еще одно, прощальное стихотворение, скопировал письмо в буфер обмена, закрыл текстовый редактор и перешел на сайт «Одноклассников». В квадратном окошечке рядом с командой «Запомнить меня» стояла галочка, но компьютер почему-то все равно потребовал ввести пароль.
– Белый, – позвал Анатолий Степанович, – спроси-ка у него… Впрочем, нет, погоди, попробуем обойтись своими силами, – добавил он, увидев лежащий поверх стопки книг на краю стола потрепанный паспорт.
Паспорт, как и следовало ожидать, принадлежал хозяину дома. Открыв нужную страничку, Мордвинов отыскал дату рождения и ввел пароль: двадцать пять ноль девять семьдесят два. Он нажал клавишу ввода, и личная страничка учителя Лялькина в социальной сети «Одноклассники» послушно открылась.
– Не перевелись дураки на земле русской, – укоризненно качая головой, вздохнул Анатолий Степанович. – И хрен когда переведутся!
Он никогда не пользовался социальными сетями, но разобраться, как опубликовать письмо для всеобщего ознакомления, оказалось несложно. Он переместил курсор в нужное окошко, собираясь вставить туда скопированный текст, и вдруг заметил, что за последние пару часов на имя поэта Ярослава Морева поступило целых четыре сообщения. Открыв их одно за другим, он с удивлением обнаружил, что это поздравления с днем рождения.
– Е-мое, – сказал он вполголоса, – сегодня ж аккурат двадцать пятое!
– И что? – спросил с другого конца комнаты Белый.
– День рождения у него, – просветил младшего коллегу Мордвинов. – Вот уж, действительно: день рожденья – грустный праздник… Ступай, поздравь человека!
Одним щелчком разместив свое сочинение в окошке сообщений, Мордвинов ударил по клавише ввода. Белый не стал отдергивать ситцевую занавеску, чтобы случайный прохожий, заглянув с улицы в окно, не стал свидетелем предстоящих событий, а лишь слегка сдвинул ее в сторону, боком проскользнув в отгороженный угол. Поэт Ярослав Морев стоял на выкрашенном масляной краской, липком от грязи табурете со связанными за спиной руками и заткнутым грязной тряпкой ртом. Руки тоже были связаны тряпками – предусмотрительный Мордвинов настоял на этом, чтобы путы не оставили следов на коже. Лялькин стоял на цыпочках, поскольку переброшенная через потолочную балку и захлестнутая у него на шее скользящей петлей пеньковая веревка была коротковата. От непривычной нагрузки ноги у него мелко дрожали, и ножки табурета выбивали по неровному дощатому полу такую же мелкую, неровную, чуть слышную дробь.
– Притомился, танкист? – заметив это, сочувственно спросил Белый. – Ясно, это тебе не за компьютером сидеть! Потерпи чуток, сейчас тебе облегчение выйдет.
В полумраке, который тут, за занавеской, был особенно густым, блеснули белки вытаращенных, как у напуганной лошади, глаз. Учитель что-то замычал сквозь кляп, осторожно, чтобы неловким движением не затянуть петлю, мотая головой в интернациональном жесте отрицания.
– Сейчас, сейчас, – подходя вплотную, успокоил его Белый. – Хеппи бёздей, сука!
Отброшенный ударом ноги табурет с грохотом ударился о бревенчатую стену. Белый отпрыгнул, инстинктивно зажмурившись, а когда снова открыл глаза, короткий танец смерти уже закончился. Кажущееся непомерно длинным тело слегка раскачивалось на конце короткой веревки, голова была неестественно свернута к левому плечу, и белки оставшихся открытыми глаз жутковато поблескивали в полумраке в такт раскачиваниям.
– В лужу не наступи, – посоветовал из-за занавески Мордвинов.
– В какую лужу? – тягучим пьяным голосом переспросил Белый.
– Непроизвольное мочеиспускание – весьма распространенное явление в таких случаях, – сообщил ровный голос полковника. – Как и непроизвольное семяизвержение. Последнее, впрочем, нас не касается. Тряпки убрать не забудь. И смотри под ноги.
Белый осветил пол мобильным телефоном. Мордвинов не соврал: лужа была тут как тут. Брезгливо морщась, Белый вынул изо рта покойника и спрятал в карман слюнявый тряпичный кляп, а потом, развязав тугой узел, снял скрученную жгутом рубашку, которой были стянуты за спиной руки повешенного учителя русского языка и литературы Лялькина. В отличие от занятого более тонкой работой шефа, Белый действовал в перчатках из дешевого синтетического трикотажа. На внутренней, рабочей стороне ладоней на ткань было нанесено резиновое покрытие ярко-красного цвета, всегда напоминавшее Белому кровь. Сейчас это сходство показалось таким сильным, что Белого слегка замутило. Совладав со своим строптивым желудком, он скомкал рубашку и вышел из отгороженного угла, где висел удавленник.
Они покинули дом через черный ход, пересекли заросший сорняками огород, перелезли через гнилой, ходящий ходуном и грозящий рассыпаться под их тяжестью в труху забор и кривыми неосвещенными переулками направились туда, где осталась машина. На пути им повстречалась панельная пятиэтажка, уныло и одиноко царящая над россыпью почерневших от старости шиферных крыш частных домовладений. В заставленном машинами дворе обнаружилась контейнерная площадка, где Белый, наконец, с огромным облегчением сунул мятую рубаху и влажный от слюны мертвеца кляп в смердящий тухлятиной мусорный бак.
– Надо же – день рождения! – изумленно повторил Мордвинов, садясь за руль «газели». – Что ж, это даже неплохо. Что ни делается, все к лучшему. Ну, чего скис? Эх, Алеша, нам ли жить в печали! Гляди веселей, мы с тобой сегодня молодцы!
– Да я в порядке, – ответил Белый, с лязгом захлопнув дверцу. – Просто спать охота, поздно уже.
Это была ложь – целиком, от первого до последнего слова. Он не был в порядке, не хотел спать и вовсе не считал, что они с Анатолием Степановичем молодцы. То, что они поодиночке и сообща творили, начиная с того недоброй памяти дня, когда Мордвинов нагрянул в «штаб», здорово смахивало на действия парочки маньяков.
Все это чем дальше, тем больше не нравилось Белому – не нравилось, в первую очередь, потому, что он мало-помалу начал привыкать к такому образу жизни и даже получать от него удовольствие.
* * *На фоне окруженных буйной тропической растительностью глинобитных хижин под низко надвинутыми коническими кровлями из почерневшего от старости и непогоды тростника танк смотрелся особенно внушительно. Он был неуклюжий, громоздкий, древний, как пирамиды, сверху донизу разрисованный косыми волнистыми полосами камуфляжа. Камуфляж был выполнен в две краски, оливково-зеленую и охристо-желтую; угловатые бортовые башни, отдаленно напоминающие башенки готического баронского замка, бессмысленно грозили джунглям одетыми в облезлые ребристые кожухи стволами пулеметов. В сочленениях траков громадных, выше человеческого роста, гусениц застряли измочаленные ветки и пальмовые листья. Позирующие на фоне танка чернокожие вояки были одеты в набедренные повязки и пестрые саронги. На голове у одного из них красовалась немецкая каска, довольно странно смотревшаяся в сочетании с почти полным отсутствием одежды и древним, музейного вида кремневым ружьем; двое гордо выставляли напоказ АК-47, остальные довольствовались копьями, дубинками и мачете. Высокий и стройный, несмотря на почтенный возраст, с головы до ног увешанный бусами седовласый африканец, который, небрежно опираясь правой рукой на древко копья, стоял впереди этой чернокожей гопкомпании, был, судя по всему, местным самодержцем. Левой рукой его босоногое величество дружески обнимал за плечи некоего гражданина европейской наружности, смахивавшего телосложением и одеждой на легендарного Индиану Джонса. На поясном ремне у гражданина висела большая исцарапанная кобура, размер и характерная форма которой наводили знающего человека на мысль о лежащем внутри «парабеллуме», а черты затененного полями мятой фетровой шляпы, остро нуждающегося в бритье лица имели ярко выраженное сходство с чертами лица отставного подполковника ГРУ Николая Семибратова.
– Черт те что, – бросив на монитор компьютера невнимательный взгляд, недовольно проворчал генерал Потапчук.
– Если что-то не устраивает, можно сделать еще несколько снимков, – с оттенком обиды произнес фотограф. Он был толстый, лысый, обильно потеющий и носил поверх матросской тельняшки рыбацкий жилет с великим множеством набитых всякой профессиональной всячиной карманов.
– Спасибо, не стоит, – отказался Глеб Сиверов, обирая с лица накладную растительность. – Не надо забывать, в каких условиях, по замыслу, сделано это фото. И кем.
– Значит, остановимся на этом? – спросил фотограф тоном, каким говорят: «Мое дело – предложить, ваше – отказаться».
Глеб вопросительно посмотрел на Федора Филипповича.
– Да делайте, что хотите! – раздраженно отмахнулся тот. – Я в ваш цирк клоуном не нанимался.
