Олег Алякринский - Гастролер
— Нет, ну что вы! Он давно отошел от дел. Но он по-прежнему пользуется громадным авторитетом в уголовной среде — в том числе и среди цеховиков. Если ему, негласно конечно, поручить на первых порах это щекотливое дело, я уверен, он с ним справится!
— Ты вот что… Изложи все это Алексееву, пусть он с твоим человеком встретится, потолкует, прощупает его… А там поглядим… Это дело надо продумать в тонкостях!
Через полгода в Колонном зале Дома союзов проходил большой праздничный концерт по случаю Дня милиции. Там, по замыслу Нестеренко, и должна была пройти приватная встреча Медведя с Алексеем Николаевичем Алексеевым, одним из референтов секретаря ЦК, недавно посетившим его в институте. Нестеренко возлагал на эту встречу огромные надежды. При всем его немалом житейском опыте и колоссальном аналитическом уме, в этом почтенном пожилом ученом все еще угадывался горячий студентик, с которым Медведь повстречался холодной осенью тридцать второго года в Соловецком лагере… Пригласительный билет на концерт Медведь раздобыл через популярного эстрадного певца и в назначенный ноябрьский вечер, одевшись с иголочки, смешался с гомонящей толпой именитых зрителей. Впервые в жизни он оказался в круговерти парадных милицейских мундиров, полковничьих и генеральских погон и даже посмеялся про себя: знали бы все эти сытые мусора, что в их честную компанию затесался вор в законе, то-то они бы встрепенулись!
Вдруг в толпе мелькнуло очень знакомое лицо: высокий худощавый майор с гладко зачесанными назад светлыми волосами. У Георгия сердце так и екнуло. Вылитый Женька Копейка! Нет, не может того быть… Он двинулся за майором и, приблизившись к нему на приличное расстояние, сразу признал в нем повзрослевшего сына генерал-лейтенанта Калистратова, бывшего вора по кличке Копейка… А сына-то его тоже Женькой звали. Значит, Евгений Евгеньевич Калистратов — тоже мент. Не дай бог, узнает. Только этого ему не хватало. Насколько знал Медведь, убийство генерала Калистратова так и оставалось одним из самых позорных для МУРа висяков, и напоминать о себе Калистратову-младшему ему очень не хотелось. Правда, калистратовский отпрыск вряд ли мог теперь узнать убийцу отца в этом благообразном седом старике: все-таки десять лет прошло… Но и рисковать по-глупому тоже не хотелось.
Он растворился в толпе и пошел искать свое кресло в зале. Но пока шел, затылком почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Медведь даже сбавил шаг, решая, оглянуться или нет… Любопытство взяло верх над осторожностью, и он чуть повернул голову, кося глазом через плечо. Надменно поджав губы, прямо на него пристально глядел сквозь массивные очки безобразно обрюзгший толстяк в поношенной, давно не сменявшейся, генеральской форме. Старик опирался на палку, которую сжимал так крепко, точно собирался сейчас кинуться с ней на Медведя.
Георгий Иванович отвернул лицо и напряг память, чтобы вспомнить, где он мог видеть этого престарелого мужчину. И не вспомнил… Может, генерал обознался или так просто засмотрелся на него, решил Медведь.
А в антракте он, как и было заранее уговорено, отправился в курилку и встал у окна. Он прождал пятнадцать минут, уже прозвенел последний звонок, но Алексеев так и не появился. Не понимая, что могло произойти, Медведь вернулся в зал и стал взглядом искать референта. Нашел — тот, угодливо изогнувшись, стоял перед сидящим в первом ряду молодым заместителем министра внутренних дел Юрием Чурбановым. А по правую руку от красавчика замминистра сидел… тот самый обрюзгший старик-генерал с палкой.
И только через несколько месяцев, под самый Новый год, стало понятно, почему встреча, которую Нестеренко с таким трудом готовил, так и не состоялась…
* * *Медведь вернулся из Ленинграда в Москву в начале семьдесят второго. Через верных людей он получил себе надежные документы, обеспечивавшие ему положение добропорядочного советского пенсионера. Медведь выправил пенсию по старости, обзавелся массой справок из отделов кадров несуществующих предприятий, справкой об утере трудовой книжки… Словом, эти документы позволяли ему спокойно заниматься своим делом, не беспокоясь о возможных трениях с властями. На первых порах он снял квартиру — по старой привычке на Сретенке, но потом решил обосноваться на даче в Кусковском парке, на той самой даче, которую до войны по случаю снял для них с Катей. За это время дом пришел в полную негодность и, к счастью, не представлял никакой ценности ни для Министерства культуры, ни для московских властей. За небольшую взятку Медведю удалось перевести дом на себя, в собственность.
Став хозяином дома в Кускове, Георгий Иванович сразу же приступил к капитальному ремонту, постепенно вылившемуся в крупную перестройку здания. Ремонт шел три года и обошелся Медведю в огромные деньги. Но дом вышел на славу: с виду скромный, двухэтажный особнячок за высоким неказистым глухим забором. Но под землей, еще на двух этажах, располагались основные помещения: помимо комнат, тут были три спальни, сауна, бильярдная, отделанные богато и с вычурностью. Уж коль Медведь пришел к решению призвать своих собратьев по воровскому делу покончить со старозаветным аскетичным образом жизни, так ему первому и пристало подать достойный пример новомодной роскоши!
Новоселье, которое Медведь справлял в узком кругу самых верных своих людей, приурочив его к Новому году, было омрачено появлением днем первого января строгой почтальонши, которая вручила гражданину Медведеву повестку из московской прокуратуры. Георгий Иванович как прочитал, так и ахнул: его вызывали свидетелем по уголовному делу о серии ограблений квартир в доме по улице Серафимовича в 1937 году.
Он показал повестку Нестеренко. Тот только руками развел: хочешь не хочешь, а пойти придется.
И Медведя, как сорок с лишком лет назад, начали таскать по следователям, которые вежливо, но с тупым упорством долбили ему одними и теми же вопросами о его прошлых, но не позабытых грехах. Медведь, понятное дело, все отрицал, изображая полное непонимание, да и лет-то уж сколько прошло, с чего это вдруг опять занялись таинственными московскими грабежами конца тридцатых годов! А ему вкрадчиво поясняли, что родственники таких-то реабилитированных граждан требуют вернуть или компенсировать стоимость похищенного. В архивах КГБ, мол, нашлись, какие-то бумаги, протоколы, показания очевидцев. А он пока привлечен в качестве свидетеля, но его статус может и измениться… И только чистосердечное признание… В общем, все эти романсы Медведю пели уже не раз.
— Посадить тебя, конечно, не посадят, — говорил Егор Нестеренко по этому поводу, — нет такого закона, чтоб за грабеж сорокалетней давности, хотя бы даже и доказанный, человека так запросто могли осудить. А тут еще доказать надо… Но то, что тебя допекут, — уж будь уверен! Не дадут покоя… Я, кстати, пытался провентилировать ситуацию с Алексеевым. Он намекнул, что у Леонида Ильича изменилось настроение. Зятек его, заместитель министра внутренних дел, что-то такое про тебя наплел, отчего у тестя сразу отпала охота с тобой иметь дело. И более того, дали сигнал с тобой разобраться. А органам, сам понимаешь, все равно, кого в разработку взять — тебя или академика Сахарова Приказ дан, вот верные псы и засуетились.
— Наверное, ты прав, — согласился Медведь и спросил: — Ну, какой дашь совет? Что делать дальше?
— Ты говоришь, тебя в Колонном зале старичок генерал признал, который потом вокруг Чурбанова крутился? Ну вот тебе и разгадка. И кто же такой есть этот старичок-боровичок? Какие соображения?
Медведь кивнул с усмешкой:
— Да, Егор, я его потом вспомнил. Вспоминал-вспоминал и вспомнил. Это Федя Красновский. Замначальника по воспитательной работе воркутинского ИТЛ номер шестнадцать двадцать пять, где я в сорок пятом получил пятерик сверху. С его, кстати, наущения… Он на меня зуб имеет вот такой!
— Так чем это ты так насолил этому своему куму, что он через столько лет на тебя полкана спустил? Не расскажешь ли?
— Хорошо, слушай, история там такая была, — начал рассказ Медведь, — Решили мы с урками поставить на «место нашего молодого замначальника Федьку Красновского… — Был он не в меру заносчив и зэков презирал, как мясник палача. А я ему и помог еще больше закрепиться в своем тупом презрении, но и в страхе. Вместе со мной тогда на строгаче сидел один блинопек. Звали его, кажется, Андрей Емельянов, кликуха у него была знатная — Емеля. Держался он особняком, всех сторонился, к воровской элите и к мужикам относился во многом с подозрением, но и тихушником не был. Так, как говорится, гулял сам по себе, как тот кот на хозяйской крыше. Дохаживал он свой срок в сорок пятом в расконвоированных и работал в кочегарке в бане, там же и ночевал. Он подхалтуривал, плакатики для комсостава пописывал, знаешь, такие в красном уголке типа: «На свободу — с чистой совестью!» В общем, знатный был гравер! Он и меня научил, представляешь, своему мастерству, и мы с ним потом на пару эти плакаты клепали. И вот аккурат в конце мая, уже Победу отпраздновали, на зону присылают нового кума по политической работе майора Федора Красновского, только что дембельнувшегося из войск тыловой связи или чего-то там еще. Он, чтобы служебное рвение выказать, так и насел на нас с Емелей — давайте, мол, плакаты делайте. В общем, прицепился как банный лист. А я тогда сорвался, говорю, ты, гражданин начальник, меня рожей в банку с краской не тычь, я вообще вор в законе и чихать хотел на эти плакатики и на ваши праздники! Он меня в карцер — бац, на десять суток. Ну и я затаил на него. Вышел — он меня вызывает, говорит: ну как, будешь рисовать плакат к празднику Великого Октября? Буду, отвечаю, гони краски и кумач. А Емеля мой тогда в лазарете отлеживался. И наляпал я ему плакат из центра: «Все дороги ведут к коммунизму!» Федьке это очень понравилось. А под этим изречением я еще и поставил подпись: «Вождь Октябрьской Революции — В. И. Ленин». Вывесили этот плакат на всеобщее, как обычно, обозрение, а когда хозяин водил по территории высокую комиссию из областного центра, его чуть инфаркт не хватил. Ведь над территорией лагеря реяло полотнище и издалека читалась надпись: «ВОР — В. И. Ленин»! Меня на месяц запихали в ШИЗО, но досталось, конечно, и нашему куму по первое число, выговор ему влепили, представление на очередное звание отозвали… В общем, нервишки я этому горе-герою потрепал… Я ему, можно сказать, тогда карьеру-то подпортил.
