Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев
Тот смешной солдатик, розовощекий Прянишкин, вдруг зарычал — вскинув автомат, застрочил без остановки. Заходил автомат в его руках и стал харкать огнем прямо в лупоглазых толстых буренок — в самую гущу коровьего стада. Махнули буренки врассыпную, взревели раненые животные; одна легла сразу — припала на передние ноги, захрипела. Опустошив магазин, Прянишкин прижал к «бронику» горячий автомат, опустился на истоптанную коровьими копытами жухлую траву и заплакал.
Умирала буренка тяжело: удивленно водила черным глазом, мычала утробно, сучила копытами; кровь, перемешиваясь с пахучим спекшимся навозом, разжижала его. И талая земля под теплым еще коровьим телом становилась красной.
К Прянишкину подбежал взводный Данилин, выхватил у него автомат и стукнул солдата кулаком по каске.
По-настоящему войну ощутили, когда батальон заходил в Грозный.
Грузовики катились по городским улицам, разбрасывая по асфальту прилипшую к колесам глину. Мимо на бешеной скорости пронеслась грязнущая бээмдэшка с батальонной разведкой. Иван подумал: «Не нам первыми быть… Говорят, город артиллерией обработали. Во дают! Это что ж за дела такие?»
С этого момента все события того дня записались в памяти как на черно-белую кинопленку — без красок и почти без звука.
Пока Иван размышлял что да почему, на пути стали вырастать городские кварталы. С балкона первого этажа за ними, движущимися теперь в колонне по городской улице, наблюдали мужчина и женщина. Мужчина нагнулся и что-то стал говорить женщине. Та игриво захохотала, дружелюбно помахала военным. И спокойно стало у Ивана на душе. Страхи пропали. Город обычный, как все другие города. Ну, постоят военные, пошумят местные. Что ж делать? Демократия! Потолкается народ и разойдется.
Их обстреляли, когда первые машины выруливали с улицы на широкую площадь.
Иван, когда вспоминал этот бой, не мог назвать улиц и площадей, но всегда удивлялся, как их всех в тот момент сразу не поубивало.
Подбили головной танк: сорвало гусеницу, вспыхнуло в силовом отсеке. Танк пошел юзом, закрутился на месте — взревел как бешеный. Медленно завращалась башня. Чуть перепонки не лопнули, — схватился Иван за голову, — бахнул выстрел. Вырвалось пламя из танковой пушки. Огрызался, плевался танк огнем. Взрывалось в домах: летели по улице камни, стекла с бетоном и домашней утварью, заполыхало в окнах и на балконах. Иван успел подумать, что поздно теперь назад, теперь хана им всем, но от кого наступит «хана», он не знал, потому что врага не видел.
Не урчало теперь в воздухе, но грохотало все вокруг неистово.
По танку дали залп гранатометчики. Присел Иван, повалился под колеса от страшного грохота, а когда поднял голову, увидел башню танка, как в замедленной съемке летящую по воздуху.
Десантники прыгали с бортов, рвали на себя холодные затворы автоматов, искали глазами противника. Вся площадь грохотала и взрывалась. Иван стрелял. Кончились патроны. Но ему казалось, что стрелял он мимо, и в какой-то момент стало ужасно обидно, что мимо. Дернул на себя затвор — заклинило автомат — ствол задымился. Вокруг стали падать солдаты. Он подбежал к одному, тронул, к другому. Не видел лиц, но понимал, что убиты они. Рвало боекомплект в той самой грязнущей бээмдэшке. Двое еще живых обгоревших до неузнаваемости разведчиков корчились под гусеницами: как рыбы засыпающие, разевали красные рты без губ, скребли скрюченными черными пальцами.
Рядом взорвалось.
Посыпалась земля, камни, осколки. Горячим обожгло щеку. Повалился Иван, рукой за лицо. Отнял, смотрит — кровь на ладони. Зацепило? Царапина! Шквал огня снова придавил его к земле: он рухнул в грязь, больно стукнулся подбородком о холодное цевье чужого автомата. Автомат был Прянишкина, того самого чудного из третьего взвода. Прянишкин лежал рядом, свернувшись улиткой, прижав руки к животу, смотрел стеклянными глазами на Ивана.
«Готов, готов. Может, ранен? Надо посмотреть. Нет, готов. В живот, в живот прямо попало».
Разворотило Прянишкину внутренности; он кишки руками пытался обратно запихать, в разорванный живот, так и умер. Пополз Иван, прихватив автомат с двумя магазинами, остальные покорежило и смешало с кровью и чем-то черным густым из живота Прянишкина.
За сожженной бээмдэшкой пристроился пулеметчик, ефрейтор Мишка Дорничев из Подмосковья. Второго номера убило у Мишки. Ефрейтор отстегнул короб от пулемета, отбросил в сторону. Вокруг пустые ленты змеями вьются. Взводный Данилин орет Ивану в ухо:
— Дорничева видишь? Бэка ему тащи, — и взглядом указал на убитого второго номера, в руке у того коробка с пулеметными лентами. — Позицию поменяйте. Я прикрою.
Иван схватил короб, чуть не с силой вырвал из окостенелых рук второго номера. Побежал через площадь. Зацокало по асфальту. Рухнул Иван под гусеницы на Дорничева ноги. Дышит, дышит. Ефрейтор от неожиданности чуть не кинулся на Ивана. Узнал, шмыгнул носом.
— Ленты? — ткнул грязным кулаком по коробке. — Курево есть?
Перезарядили пулемет. Иван видит фигурки в конце улицы у перекрестка. Дорничев та-да-дакнул разов пять в их сторону — сдуло фигурки. Но там, видно, засекли пулеметчика. Из гранатомета дали залп: первый — мимо, второй — прямехонько по машине. У Ивана звон в голове. Он ефрейтора по спине лапанул, подхватил. И тащит. У ефрейтора кровь из ушей струйками. Только они поднялись, дернулись бежать, тут Дорничев как охнет, и сразу ноги у него подкосились.
Иван его за ворот тащит, не останавливается. Ефрейтор стонет:
— Убило меня, не больно, ног не чувствую.
— Пулемет брось, брось, брось! — Иван ему.
Дорничев сознание теряет, но в пулемет вцепился так, что ладонь прикипела к горячему стволу, а он уж боли не чувствует, только мясом горелым пахнет.
— Ты что! Я ж расписывался за него. А сдавать, когда на дембель, сдавать…
Бредит ефрейтор. Иван дотащил его, упал рядом. Щупает себя по бокам — не ранен он, не ранен! Везет ему как черту, как ста чертям!!
Бушлаты, бушлаты вокруг. Свои. Лица. Рты черные, глаза из-под касок.
Очухался Иван. Прихватил пулемет: ленту вправил, затвор рывком на себя. Стрелял Иван прицельно — не торопился. Видит человечков — маленькие такие, будто игрушечные. Прикинул: метров сто пятьдесят. Подправил прицел. И короткими очередями, как учили, застрочил по врагам. Старался Иван, язык даже прикусил, а когда увидел, что упали двое и не поднялись больше, закричал, стал кулаком грозить. Страшно Иван кричал, матерно, как на войне всегда кричат. И откуда знал-то? Выходит, что солдат он, солдатом стал, само собой так получилось.
Часа через два жестокого боя к окруженным и истекающим кровью десантникам прорвалась родная пехотная «мабута». Стали грузить раненых. Подкатили два бэтера. Наводчики ливанули
