Максим Гарин - Атаман. Кровь за кровь

Юрий не стал ждать, когда совсем стемнеет, и на­правился в сторону балка. В воздухе парило. Собирал­ся дождь. Терпухин улегся на еще не остывшую землю и уставился в небо.

Через несколько минут ему показалось, что кто-то идет. «Пришла все-таки! Не важно, кто, Катя или ее мать, но пришла...» — подумал Юрий, и в груди сладко заныло.

Он поднялся, и женщина вскрикнула от неожидан­ности.

—   Ой, леший! — томно сказала она, поняв, что пе­ред ней хозяин хутора.

Юрий узнал по голосу Катю.

—   Здравствуй, — ласково сказал он. — Чего это ты кругами ходишь?

Девушка молчала.

—   Ты не обижайся, — тихо произнес Терпухин, — идем, я провожу. Тут нельзя ходить, опасно...

—   Почему?

—   В капкан можно угодить.

Катя зацепилась платьем за колючую проволоку и долго выпутывалась.

—   Ну ты и забаррикадировался, к тебе подойти не­возможно! — гневно произнесла она. Через минуту спросила уже мягче:

—   Ты меня встречал?

—   Да. Ты же на мину могла напороться! — ото­звался Терпухин.

—  А зачем тебе мины?

—   Да ездят тут всякие, у Демидова вон машину уг­нали, — стараясь говорить ласково, сказал Юрий.

—   Я знаю, что угнали. Да и он сам, поговаривают, к чумазым в плен попал... Вот тебе и «Рота, стройсь...»

—   Что это значит?

—   Это его прозвище, по-уличному. Слушай, я по­рву платье, помоги!

Юрий включил фонарик и отцепил подол Катиной юбки от колючей проволоки.

Терпухин вспомнил, как мать Кати пыталась сблизиться с ним и даже несколько недель прожила на хуторе. Но заботы и неожиданные проблемы вы­нудили Юрия покинуть хутор. Полина провела на хуторе почти весь май, а когда Терпухин возвратил­ся из своей вынужденной отлучки, не сказав ни сло­ма, ушла.

А вот ее дочь Катя... Терпухин вспомнил, как од­нажды она заботливо покормила его, пригласив в дом. Кг л и бы это повторялось чаще! Впрочем, и на этот раз Катя пришла не с пустыми руками, что-то принесла м пакете.

Юрий, перебивавшийся сухомяткой, уже учуял ап­петитный запах чего-то мясного. А сама Катя, одетая м повое платье с коротким рукавом, слегка подтолкну­ли его к дому. Юрий поймал ее обнаженную руку и ед­ин сдержался, чтобы не поцеловать эту руку.

В доме он, по причине отсутствия электричества, зажгли керосиновую лампу, и в этом полумраке летнего номера Катя развернула пакет и стала хозяйничать. Юрий наблюдал за ее плавными движениями. Он срав­нивал Катю с ее матерью, и сравнение, бесспорно, было в пользу дочери.

Да, счастлив будет тот мужчина, который будет твоим, — произнес Юрий, оглядывая накрытый на скорую руку стол.

А ты не хочешь быть моим?

Юрий оставил вопрос без ответа.

Когда они уселись за стол, Терпухин почувствовал, что от девушки исходит тепло.

Ты вся пылаешь, от тебя можно загореться, — сказал он.

Загореться? — насмешливо переспросила де­вушка.  У тебя что, нет огнетушителя?

Катя посмотрела на Терпухина и рассмеялась. Тот рассматривал девушку в тусклом свете керосиновой лампы. Ему нравились ее не по-женски волевой рот, мягкий овал лица, волосы.

«Почему меня интересуют в женщинах лицо и воло­сы? — подумал Терпухин. — Возможно, потому, что они всегда открыты, остальное скрыто одеждой.»

—   Почему ты на меня так смотришь? — спросила Катя.

—   Как?

—   Как на микроб в микроскопе... Изучаешь, что ли?

—   Да, изучаю.

—   Я что, в самом деле для тебя микроб? — в голосе у девушки послышались обиженные нотки.

—   Микроб не микроб, но я должен знать, с чем имею дело.

—   Не с чем, а с кем, — примирительным тоном произнесла Катя и вдруг деловито сказала: — Если хо­чешь, я разденусь...

Юрий вскинул брови. Уголки губ неодобрительно шевельнулись. Рука девушки застыла на перламутро­вых застежках платья.

—   Ну, тогда не глазей, а лучше попробуй вот этого вина.

Терпухин выпил и некоторое время старался не смотреть на пришедшую к нему девушку, но не мог пе­ребороть себя.

—   Ты, Юра, гипнотизируешь меня, как удав, — не­довольно сказала Катя, маленькими глотками пробуя вино.

—   Я твое платье рассматриваю...

—   Нет, не платье...

—   Платье. Оно у тебя замечательное.

—   Далось тебе это платье! У тебя в глазах написа­но, что тебе нужно...

—   И что же? — спросил Терпухин, едва сдерживая частое дыхание.

—   То, что под платьем. Вас, мужиков, только это и интересует, а потом, как обнаружите, что там то же самое, что и у всех остальных нормальных баб, так сразу в кусты. Кстати, как ты в самом деле находишь мое платье?

—   Да, у женщин два украшения — волосы и пла­тье, — вздохнув, сказал Терпухин. — Но твое платье и счет не идет, потому что его, как ты сама сказала, можно и сбросить...

Глава 4. Непрошеный гость

Неожиданно их внимание привлек резкий царапаю­щий звук, словно провели гвоздем по стеклу. Терпухин резко отстранился от девушки и погасил керосиновую лампу. В его руке появился пистолет, который был у него всегда наготове. Замерла и Катя. Звук больше не повторялся. Юрий успокоился, отложил пистолет в сторону и вновь зажег лампу.

—   Так о чем мы говорили? — спросил он.

—  О платье... Вернее, о том, что его можно сбросить.

—   Да, да! Сбросить для того, чтобы показаться во всей красе. Особенно при таких волосах...

—   Да какие у меня волосы, так, копна.

—   Не каждому дано иметь такую копну.

—   Я бы вообще коротко подстриглась, да мать против.

При упоминании о матери Терпухин переменился в лице, но, к счастью, Катя не заметила этого.

—   Неужели ты до сих пор слушаешься мамочку? — спросил Юрий.

—   Она терпеть не может короткие стрижки. А ес­ли увидит по телеку лысых девок, готова телевизор разбить...

—   Вообще-то она права, — вздохнул Терпухин. — Я тоже считаю, что у женщины волосы, особенно их цвет, — главное. И естественный беспорядок в волосах придает женщине особый шарм, вот как у тебя...

Терпухин обнял Катю и приник губами к ее шее. Немного отстранившись, она обернулась и, искоса лу­каво взглянув на Юрия, сказала:

—   Что это ты, как пацан, со спины целуешься?

Терпухин почувствовал ее свежее дыхание из полу­открытого рта, и губы их слились в поцелуе. Однако Катя неожиданно резко отстранилась, шумно вздохну­ла, села за стол и уставилась в мерцающий язычок пламени керосиновой лампы.

—  Лампа, керосин, — пробормотала она, — как до революции или в войну...

—   Может, хватить мучить меня? — нетерпеливо проговорил Юрий.

Катя, опять приникнув к нему и поцеловав, хмуро сказала:

—   Успокойся. Прежде надо подготовиться. Я тут принесла кое-что посущественнее, чем вино.

—   Что же ты раньше не сказала! — почти разо­злился Терпухин и подумал: «Стыдится... Это хоро­шо...»

Голодный волк, обитавший в Сычином балке, встал, потянулся, ощерился и выпрыгнул из ямы, где у него было логово. Волку пора было идти на охоту. Волчица и трое волчат спали, сбившись в кучу и грея друг дру­га. Когда волк перед уходом заглянул в яму, волчица подняла голову, облизала волчат и снова накрыла их головой.

Приплод был ранним, и, по причине отсутствия пи­щи, один волчонок, четвертый, умер. Волчица долго во­рочала его лапой, недоумевая, что с ним случилось, затем отнесла в камыши, к самому глухо булькавшему ручью, и закопала.

Волк побежал по балку, добежал до ручья и стал жидко лакать воду. Он был очень старый и очень осторожный: вздрагивал от малейшего шума, всецело под­чиненный могучему древнему инстинкту, приказывав­шему ему выкормить оставшихся волчат.

Зверь выбрался из Сычиного балка и побежал по полю, принюхиваясь к человеческим следам, зарываясь носом в траву и фыркая. Все пугало его: и далекие ог­ни селений, и изредка гудящие в небе самолеты; ему казалось, будто в селениях люди собираются устроить на него облаву, а в самолетах везут охотников. Волк был не молод, и чутье у него ослабело, так что, случа­лось, он приходил домой без добычи, чего с ним никог­да не бывало в молодости. Но он по-прежнему был си­лен. Волк еще мог задрать и утащить теленка или крупного барана, а при случае завалить и лошадь. Но ни овцы, ни телята, ни лошади не были на свобод­ном выпасе — люди боялись оставлять скот по причине возможных грабежей с юга. Приходилось искать па­даль, охотиться на мышей или же пожирать весь помет зайчихи.

Недалеко от волчьего логова, у дороги, стоял ху­тор. Там было много лошадей и человек, любивший стрелять. Волк никогда не подходил к этому хутору, боясь оставить там свои следы и навлечь на себя гнев этого человека. Человек, должно быть, раньше слу­жил в армии, потому что каждый раз, прежде чем умыться из умывальника, выскакивал на улицу по по­яс голым и, тряся животом и жирными и толстыми, почти как у женщины, белыми грудями, кричал: «Ро­та, стройсь!»