Тайный фронт - Александр Александрович Тамоников
– Предатель, – прошептал Зауэр и опустил голову. – Он закрыл глаза, покачивая головой, и продолжал не говорить, а именно стонать. – Предатель, какой же предатель…
– Позвольте, Ульрих! – возмутился Сосновский. – Я никогда никого не предавал. И Родину не предавал, своих товарищей не предавал. Я честно исполнял свой долг и только. Не понимаю, в чем вы меня обвиняете!
– Вы не немец? – снова уставился на Сосновского Зауэр, испытывая крайнюю степень удивления.
– А это важно для вас? – спокойно осведомился Сосновский. – Думаю, что для вашей судьбы это не важно. Может, я японец, может, аргентинец. Важно другое, что вам придется отвечать на множество вопросов и за множество поступков. И ваша искренность и правдивость может спасти вам жизнь. Я уполномочен это вам объявить. И еще чисто по-дружески… Ведь нас с вами многое связывает, я вам даже жизнь, помнится, спас! Ульрих, заканчивайте этот спектакль! Другому человеку, который может прийти и начать вас допрашивать вместо меня, плевать на вас с самой большой колокольни. А мне нет. Помните это. Я хочу вам помочь спасти жизнь. Закончится война, отсидите в лагере за свои преступления против советского народа, глядишь, и вернетесь на родину. Будете строить новую Германию.
– Что за чушь, Макс? – упавшим голосом пробормотал Зауэр. – Что вы несете! Какая Германия, что строить? Вы придете и как варвары разрушите этот Рим, уничтожите всех немцев. Вы же нас ненавидеть должны, вы победители!
– А я считал вас умным человеком, Ульрих, – сочувственно сказал Сосновский, подвинул стул и сел рядом с арестованным. – Вы же разведчик, вы же мастер анализа. Вы что, разучились смотреть и видеть? У вас пропал дар анализировать факты, которые у вас перед глазами? Не пропагандистские штучки, которыми вас потчует доктор Геббельс, а факты, которые вы видите сами. Где вы видите зверства, какие-то массовые расстрелы нашими солдатами на освобожденных территориях? Не видите. Вы видите другое, как солдаты выкатывают на улицу разрушенных городов свои полевые кухни и кормят всех: стариков, женщин, детей. Советский народ жестоко карает тех, кто выступил против него с оружием, посягнул на священное, но если враг перестал быть врагом, сложил оружие, то русские милосердны. И никогда советские солдаты не будут мстить простым людям, немецкому и другим народам, даже несмотря на то, что ваши солдаты, румынские солдаты убивали и жгли, разрушали, надругались на священным для нас. Вы просто включите логику, Ульрих, голову включите! На кой черт Советскому Союзу нужно уничтожать Германию или захватывать ее? Вот радость большая нянчиться с вами. У Советского Союза своей территории до конца не освоенной, необжитой больше, чем вся Европа. И все это наш народ может обживать, осваивать без всякой войны, вражды и разрушений. Мирным путем. Поймите вы, что мы не хотим ни с кем враждовать. Мы хотим, чтобы все государства жили в мире и дружбе. Ездить друг к другу в гости, торговать, обмениваться культурным наследием, а не бомбами. Это же просто понять, черт вас возьми, Ульрих! Это же все элементарно!
Немец молчал, глядя в окно. Сосновский не торопил его, думая лишь о том, какие еще привести аргументы, как еще достучаться до этого в общем-то неглупого человека. И тут открылись ворота и на территорию комендатуры въехал офицерский автобус. Помощник дежурного подбежал к машине, открылась дверь, и оттуда стали спускаться детишки. Мальчики, девочки в возрасте от пяти до двенадцати или чуть постарше лет. Они озирались, смотрели с интересом и без всякого страха. Многие девочки держали в руках кукол. Одеты все были плохо, на многих были пиджаки или кофты с плеч взрослых людей. Помощник дежурного стал жестами звать детей куда-то, и тут солдаты пронесли в соседнее здание несколько пищевых термосов, за ним шел повар в белом переднике поверх солдатской формы и в белом колпаке.
– Что это? – машинально спросил Зауэр, глядя на детей, автобус, термосы.
– Это дети, Ульрих, – тихо ответил Сосновский. – Всего лишь румынские дети из концлагеря в Белжеце. Это уже вторая партия. Там не только цыгане и евреи. Там и дети неблагонадежных румын. Их находят, привозят, кормят и пытаются найти родителей, родственников. И знаете что важно? Тех детей, кто не нашел своих близких, забирают в свои семьи простые люди. Есть такая поговорка, что чужих детей не бывает. Слышали. Антонеску хотел уничтожить всех несогласных с его политикой, и Гитлер хотел. А для русских все дети – это прежде всего дети.
– Да… Дети, – тихо сказал немец. – Что будет с нашими детьми, с немецкими?
– Да ничего с ними не будет, – рассмеялся Сосновский. – Вырастут, пойдут в школы, в университеты, получат образование, профессии и будут отстраивать Германию и новое немецкое общество. Без вражды и ненависти. Ульрих, перестаньте во всех людях видеть себе подобных. Люди ведь в своей основе мирные существа, добрые, которые хотят дружить, а не враждовать. Вы это поймите, если в вашей голове есть еще что-то, кроме речей и гнусных сентенций Геббельса. Нет никакого расового превосходства, есть различия в цвете кожи, языке и культуре. И каждая нация имеет на это право, не посягая на права других наций.
– И вы такие добрые, что не расстреляете меня? – Зауэр повернулся к Сосновскому и посмотрел ему в глаза.
– Если вы останетесь врагом, захотите снова взяться за оружие, чтобы убивать, то вас точно убьют. Если вы перестанете желать убивать и поможете нам побыстрее закончить эту войну, чтобы жертв было меньше, тогда вам подарят жизнь. Но вам придется искупить вину.
– Предать своих, Германию? – с горечью спросил Зауэр.
– Каких своих? Бешеных псов, страдающих человеконенавистничеством? – взорвался Сосновский. – Кто вам свои? Садисты, убийцы, людоеды? Вы не видите, что творится в лагерях, вам обязательно показать абажуры из человеческой кожи, матрацы, набитые человеческими волосами, сады, удобренные пеплом, оставшимся от сожженных в печах людей? Это они вам свои? Никому не нужна больше такая Германия, которая убила миллионы людей, которая принесла ужас и смерть в Европу! Вы умные, образованные, вы постройте другую Германию, за которую вам не будет больше стыдно перед другими народами! И, что самое главное, не будет стыдно перед своими детьми, которые вырастут в новом счастливом мире без нацистов.
Зауэр играл свою роль просто замечательно. Все же действительно работа разведчика требует артистического таланта не меньшего, чем работа в театре или в кино. От него требовалось сейчас проявить недоверие, причем закономерное, которое не бросалось бы в глаза англичанину своей неожиданностью. Зауэр был немного насторожен и требовал гарантий и подстраховки. Причем лично
