Богдан Сушинский - Гнев Цезаря

– Ты мне, старший механик, прямо скажи: мы до Босфора на двигателях этих дарованных дотянем?

– Должны дотянуть, – слегка замявшись, молвил капитан-инженер второго ранга Чертогов, числившийся старшим инженером-механиком албанского конвоя.

Располневший, сутулый, до сумбурности суетный и бестолковый, он на любом плацу, при любом корабельном построении, мог бы прослыть показательным образцом того, каким, по самому определению своему, не может, просто не имеет права выглядеть офицер, тем более – флотский.

Однако на каждом корабле знали: если с двигателем начинается какая-то «форменная дребедень», на помощь следует звать старшего штабной ремонтной бригады флота Чертогова. Ибо так уж заведено было считать, что большего знатока двигателей всех марок и систем в Севастополе попросту не существует. И то, что даже на него контр-адмирал Ставинский позволял себе «свысока покрикивать», вызывало у офицеров конвоя чувство неловкости и осуждения.

– «Должны» – это не ответ; это так, весьма предположительно! – буйствовал тем временем командир конвоя. – Сам знаю, что «должны». Ты мне как инженер-специалист подтверди, что на этих двигателях мы не только дотянем до Босфорного пролива, но и пройдем его.

– Да при чем тут пролив?! – не понимал его мотивации инженер-капитан. – Кстати, не Босфорный, а Босфор. Мы, конечно же…

– А притом что дальше, за Босфорным, нам уже ни черта не страшно. За Стамбулом – там уже свои буксиры придут и отбуксируют. Но за «позориться перед всем миром на траверзе султанского гарема…» ты мне, капитан инженерный, лично ответишь.

– Да точно, пройдем. А в случае чего, и без штатных буксиров «Цезаря» этого на буксир взять можем.

– А ты мне так всю механику подгони, чтобы я не только без штатных буксиров, но и без нештатных ситуаций конвой до Севастополя довел, красивым, парадным кильватерным строем. Ты понял меня?

– Кильватерным – так кильватерным. В чем вопрос, товарищ адмирал? – суетно елозил растопыренными пальцами по низу кителя капитан-инженер второго ранга. Как делал всякий раз, когда представал перед высоким начальством. Словно бы намеревался что-то там извлечь из брючных карманов, однако никак не мог найти их.

– Тогда смотри! Если что пойдет не в ту степь, лично на рее вздерну. Лично! На виду у ядрёного базар-Стамбула; под песнопение всего конвоя, на мотив: «Не нужен мне берег турецкий!..»

И уже в который раз Гайдук с умилением вслушивался в речь контр-адмирала. Сугубо одесская манера высказывать свои мысли, причем манера, от которой Ставинский не только не собирался избавляться, но и, совершенствуя словесные обороты, откровенно бравировал ею.

– Мы ведь уходим не завтра, правда? – Произнося эти слова, инженер-капитан втянул голову в плечи и медленно, натужно повертел ею, словно уже болтался под реей. – Кораблям нужно пополнить кое-какие запасы и провести техосмотр, да и командам кораблей, которые находятся на рейде, нужно позволить хоть пару часов подержаться ногами за сушу.

– Хоть пару часов – да, – подтвердил контр-адмирал.

– Ну вот, а моя ремонтная бригада все это время использует для подготовки к походу «Джулио Чезаре».

– К завтрашнему вечеру корабль должен быть полностью принят, с соответствующими актами о состоянии всех узлов. И завтра же, выставив за борт последнего итальянца, мы поднимем на нем советский флаг.

– Да какие могут быть сомнения? Мы обязательно поднимем наш флаг, – благоразумно поддержал его оптимизм Чертогов и тут же поспешил удалиться.

Контр-адмирал посмотрел ему вслед, пожал плечами и, ни к кому конкретно не обращаясь, возмущенно проговорил:

– Нет, вы видели? Еще и фамилия у него какая-то чертовская… А вы принимайте линкор, капитан, принимайте, – тоже направляясь к трапу, избрал Ставинский своей очередной жертвой только что назначенного им командиром «Цезаря» капитана первого ранга Канина, который до сих пор молчаливо следил за его словесной дуэлью с инженер-капитаном.

– Так точно, принимаем.

– Нет, вы все-таки принимайте его, – в очередной раз прибег к своей словесно-психологической ловушке командир конвоя. – Чтобы таки да!..

– Только так и принимаем, товарищ контр-адмирал.

– И запомните: в случае чего, вы, лично вы, тонуть будете вместе с этим доходягой-«итальянцем». Привязавшись к мачте. – Произнеся это, адмирал демонстративно вскинул голову, будто бы уже выбирал место на застроенной со всех сторон мачте линкора. – Словом, как полагается по традиции.

– Есть, как полагается по традиции. – А как только Ставинский направился к трапу, процедил ему вслед: – И даже готов разделить эту участь с вами, «мой адмирал».

Едва командир конвоя скрылся из глаз, как рядом с Гайдуком, словно из-под земли, вырос вахтенный итальянский офицер. На хорошем румынском он произнес:

– Германец ждет в условленном месте, господин подполковник. Я, капитан-лейтенант Морару, с вашего позволения, проведу вас.

– Вы валах? – тут же поинтересовался Гайдук, увидев, что перед ним – светлолицый, русоволосый тридцатилетний крепыш.

– Этнический, по давней материнской крови своей, да, валах. Странно, вы – первый, кто за пределами Румынии сумел так точно, с первого взгляда, определить меня… в валахи. Потому что на самом деле я давно предстаю в образе чистокровного англичанина.

– Причем определил, не будучи даже этническим молдаванином, – укрепил свое реноме знатока румынских этносов флотский чекист.

– Хотя бессарабцы, как правило, черноволосые и смуглолицые, то есть вы вполне могли бы сойти за одного из молдаван.

– Иногда я пользуюсь этим по своей воле, иногда меня попросту «назначают в молдаване», поскольку родом из молдавского Заднестровья.

– Из Транснистрии, знаю. Получается, что по происхождению мы почти земляки, поскольку родом я из Кагула. Впрочем, для итальянского командования Морару – «румынский морской офицер, оставшийся верным Антонеску и не пожелавший переходить на сторону русских вместе с королем-предателем Михаем».

– Думаю, что такое реноме не мешает делать в Италии карьеру морского офицера.

– И даже карьеру контрразведчика, – вполголоса уточнил итальянский офицер, увлекая за собой подполковника по трапу в бездонное чрево огромного корабля.

Лето 1954 года. Италия.

Лигурийское побережье.

База штурмовых плавсредств Сан-Джорджио

Припарковав машину под навесом, сооруженным неподалеку от штаба, Боргезе вышел из машины и сразу же обратил внимание на командующего базой. Тот стоял на покрытом сочной зеленой травой берегу Серкио и всматривался в ее устье. Валерио помнил, что всякий раз, когда контр-адмирал нервничал или был чем-то расстроен, он обязательно выходил на это миниатюрное плато, с которого просматривалось устье реки при самом ее слиянии с морским заливом, и какое-то время простаивал там, не желая никого ни видеть, ни слышать. Что бы ни происходило в это время на базе, командующий делал вид, что никого не слышит и ничего не замечает, а все подчиненные вели себя так, будто на территории базы его нет.

Подчиняясь этому неписаному правилу, Боргезе тоже хотел пройти по устланной каменными плашками тропинке до штабного подъезда, однако забыл о еще одной особенности поведения Солано: какой бы неподвижной ни казалась его фигура, командующий каким-то образом умудрялся видеть все, что происходило у него за спиной и по бокам, всех замечая и любое движение фиксируя.

Вот и сейчас, не оборачиваясь и, казалось бы, даже не пошевелив головой, он как можно громче распорядился:

– Не торопитесь в штаб, фрегат-капитан. Подойдите ко мне. Есть о чем поговорить.

Все немногочисленные обитатели штаба, как и командиры кораблей, знали, что на кабинет свой командующий не полагается. Потому что был убежден, что с некоторых пор то ли в главном штабе, то ли в контрразведке ему основательно не доверяют, а потому прослушивают – и телефоны его, и сам кабинет. Причем недовольство свое этим фактом он всегда выражал громко и демонстративно, при каждом удобном случае бросая куда-то в пространство, в котором спецслужбы могли установить свои прослушки, одну и ту же фразу: «И пусть те, кто тайно желает знать мое тайное мнение, действительно знают его, но тоже тайно…»

Согласно представлениям «берегового адмирала» и «сухопутного флотоводца», эта фраза должна была восприниматься присутствующими как проявление его оскорбленного самолюбия и отчаянного бунтарства. Но, пафосно произнося её, Солано тут же выводил посетителя на крыльцо, а то и приводил сюда, на плато, на котором позволял себе выговориться, побеседовать по душам, а собеседника еще и ненавязчиво, деликатно спровоцировать на откровенность.

– Что такого особенного происходит сейчас в России, на Черном море, в российско-итальянских отношениях? – решительно поинтересовался контр-адмирал, едва Боргезе взошел по тропинке на плато и остановился рядом с ним. При этом сам командующий даже не повернул к нему лицо.