Эльмира Нетесова - Стукачи
— Живей, гадюки, свиньи паршивые, мандавошки висложопые, суки облезлые! Бляди немытые! Проваливайте, сгиньте с глаз, чтоб вашу мать черти в аду огуляли! Телки норовистые, чтоб вы своим говном захлебнулись! — орали санитары, сгоняя девок с лестницы.
— Живей, потаскухи! Ишь, блядво! Нас сблазнить хотели! — заорали они дружно, завидев седого старика, внезапно появившегося на пути.
— Вы это куда женщин гоните? — преградил дорогу.
— В подвал. Чтоб охолонули малость. Бросаются лярвы на всех. Кусаются. К больным пристают, — торопился хмурый санитар.
— Они же новенькие. Я даже не видел, не обследовал их. Кто вам разрешил самовольничать?
— Доктор! Житья от них нет! Лезут насиловать! А не поддались, били. Теперь убить грозят! — опомнилась Тонька.
— Так я и думал…
— Кому нужны шлюхи? Их за блядство, поди, взяли! Гляньте, всех нас покусали. Тянули на себя. Да куда нам г такими телками управиться. Еле отмахнулись. Вдвоем на старика Спиридоныча лезли, бесстыжие! Еле отбили, отняли человека.
Врешь все — кобель! Меня зачем к койке привязывали? — удивилась и разозлилась Тонька.
Заткнись! — замахнулся санитар.
Хватит! Живо в палату верните женщин! И ни шагу к ним! Понятно? Я их проверю. И сам узнаю, кто из вас врет, — насупился старик и велел развязать обеих девок.
Тонька шла след в след за врачом, держа Варьку за руку Не оглядывалась, торопилась. А старик, едва свернув в коридор, открыл дверь своего кабинета и сказал сухо:
Входите.
Тонька оглянулась на оставшихся позади санитаров, резко дернув Варьку за руку, поспешно закрыла дверь.
Ну, что ж, девоньки, выкладывайте все, как на духу, как попали к нам, — предложил доктор. И Тонька рассказала,
— Нам нечего скрывать. И мы никакие не вредители, не враги. Жаль только Варьку. Совсем погубили ее чекисты. Буйное помешательство, говорят, у нее. Подлечить бы. Может, и восстановилась бы. Но тут, у вас, не получится.
— Это почему? — удивился врач. И, помолчав, сказал тихо: — Придется мне перевести вас обеих в другое отделение. В другой корпус. Там придумаем что-нибудь. Может, и удастся помочь вам, если самого не арестуют. Санитары наши — народ сомнительный. Хотя и их понять можно…
— Их понять? — Тонька, не понимая, смотрела на человека. Не знала, верить ли ему или нет? Как он сумеет помочь и в чем?
А старичок позвонил по телефону, коротко пригласил кого-то прийти в корпус, забрать больных девиц.
Вскоре Тоньку с Варькой увели в другой корпус две здоровенные бабы. И, приведя в зарешеченную, глухую палату, сказали коротко:
— Не шуметь. Понятно? Иначе накажем. Никуда не высовываться. Тут лечебник…
Тонька с облегчением вздохнула.
«Только бы не приставали, не мучили. Уж коль суждено сдохнуть, так пусть сразу. И без позора! Чтоб хоть в последнюю минуту не материла всякая дрянь, не изгалялась, не глумилась над нами. Но тут вроде ничто уже не грозит. Решетки? Ладно! К ним уже привыкли. Зато санитаров-кобелей нет. И мы вдвоем. Может, Варька в тишине скорее поправится…»
Тонька до самой темноты сидела неподвижно у постели Варьки. Той сделали уже три укола, уводили и привели с процедур. Девушку внимательно обследовал доктор. Он спрашивал Тоньку о Прониной. Взяли и кровь на анализ. Варька после укола вмиг уснула. А ночью вдруг встала с постели и спросила отчетливо:
— Кто тут?
— Я! — ответила Саблина удивленно.
— Где я нахожусь?
— В психушке мы, Варька. Где же еще нам с тобой быть?
Варька заплакала, видно, вспомнив что-то. И заглянувшая санитарка вскоре привела медсестру. Та сделала укол без слов, молча. Варька снова уснула, на этот раз до утра.
Тонька до рассвета ворочалась на койке с боку на бок. Все думала, вспоминала пережитое. И никак не могла понять, зачем они понадобились врачу?
Пережившая ложь однажды, столкнувшаяся с подлостью и грязью, девчонка не могла поверить в то, что кто-то на этом свете еще способен пожалеть и помочь бескорыстно.
…Врач сидел у открытого окна в кабинете и, не переставая, курил папиросу за папиросой. Домой идти не хотелось. Ноги не несли в одиночество. Несколько лет назад он остался вдовцом. Жена умерла внезапно, от сердечного приступа. Трудно было пережить. Но тогда он не был одинок. И беду помогла осилить единственная дочь — студентка мединститута. Она любила отца. И всегда старалась находиться рядом. Но… Неделю назад ее арестовали… За что? Да кто же ответит теперь на этот вопрос. Он ходил во все инстанции. Звонил, писал, требовал. Его слушали и не слышали… Гнали отовсюду. И он переживал свое новое горе в одиночку, сам недалекий от помешательства.
Тонька и Варька напомнили человеку его дочь. Их ровесницу. Они напомнили ему совсем недавнее — дорогое. И врач решил помочь, сберечь хоть этих, пусть и чужих дочерей, для жизни. Может, кто-то заметит и его девочку.
И пожалеет, пощадит, поимеет к ней сердце.
Он понимал, что и его могут арестовать. Внезапно, без вины. А потому обдумывал, как спасти этих двоих от расправы чекистов и санитаров, куда и как спрятать их от чужих, посторонних глаз. Как вернуть девчонок на нолю, миновав суд и осуждение многолетнего незаслуженного наказания, изломанной вконец участи.
Но что бы ни подсказывала фантазия, возможность вольной жизни для них не нашлась.
Доктор, к утру взвесив все, решился на единственно верное. И, приписав обеих работницами подсобного хозяйства психушки, придумал, как устроить жизнь и будущее девчонок. Окончательный разговор с ними о своей задумке решил провести после излечения девчат.
А лечение шло куда как медленнее, чем он предполагал.
Лишь через полгода Варя Пронина стала понемногу приходить в себя. Приступы ярости сократились. Сознание постепенно прояснялось, очищалась память.
Врач, как никто другой, понимал, что случившееся с нею произошло не только из-за диких побоев, а от перенесенного нервного перенапряжения. Стресс оказался непосильным и сломил натуру. Восстановить разрушенное всегда сложнее. Требуется много сил и терпения.
Не легче было и с Тонькой. Хотя с виду девушка казалась вполне здоровой, она часто замыкалась, часами сидела неподвижно, сосредоточенно думая о своем. Часто раздражалась. Очень чутко и беспокойно спала. Речь ее стала сумбурной, в ней нередко обрывалась последовательность темы. Да и состояние ее здоровья не радовало. И доктор решил поторопить события. На это у него было немало оснований. В последние дни участились непонятные проверки его отделения чекистами. Они совали свой нос всюду. Интересовались каждым больным, навязывали свое мнение и рекомендации. Требовали проведения экспертиз, своих методов проверок. И с подозрительностью, присущей отпетым негодяям, вслушивались в разговоры душевнобольных, всматривались в их лица, подозрительно поглядывали на врача…
И тот, не выдержав, отправил девчонок в крытой машине, под охраной санитаров, в глухую охраняемую деревушку, обеспечивающую психбольницу всеми продуктами.
Коротко поговорил с ними в палате перед самым отъездом. И, пожелав обеим всех возможных благ в этой жизни, сам проводил машину за ворота больницы.
В деревню девчонок привезли лишь поздней ночью.
В темном, сыром бараке копошились лохматые тени изможденных беспросветной работой и постоянным недоеданием женщин.
Они стирали, готовили еду, постоянно переругиваясь. И не были похожи на людей. Их лица, блеклые и морщинистые, были под стать рванью, висевшему на плечах. Они походили на тех, кого с первой минуты жизни обошли смех и радость, кинув судьбе под ноги обездоленные, не нужные никому, серые жизни.
Барак не был разделен на комнаты. В нем была одна громадная, какую и комнатой не назовешь, казарма, отделенная фанерной перегородкой от кухни, где не только готовили скудную еду, там же и стирали, развешивали серое белье прямо над кастрюлями, сковородками и чайниками, в какие текло и капало серой беспросветностью с утра и до ночи.
Здесь же, над печкой, сушились сапоги. Резиновые и кирзовые. Калоши и бурки.
Тут же на кухне, в темном углу, стоял ржавый умывальник. Под ним заплеванный обсморканный таз. И ведро. От какого за версту несло мочой.
— Устраивайтесь. Обживайтесь. Привыкайте, — сказала медсестра девчонкам. И, найдя бригадиршу, указала па новеньких:
— Принимай пополнение. И не обижай их… Пожалей молодость.
Варьку с Тонькой отвели к койкам у самой двери. И бригадирша, вислогрудая неряшливая баба, сказала зычно:
— Ну, шмакодявки, без слез и соплей! Входите в наш монастырь. И чтоб без фокусов! Жизнь есть труд, а он — наш хлеб. Тут нет мамок, папок! Свыкайтесь, — и ушла на кухню.
Тонька подсела к растерявшейся Варьке, обняла ее. Успокаивала, как могла.
— Все ж это не психушка. Среди нормальных баб жить станем. Работы мы не боимся. А значит, не пропадем.
