Олег Приходько - Оборотень
— Да ты что?! — запротестовала было Кобылкина и стала растерянно озираться. — Куда ребенка?.. А ну, стой!..
Рыбаков остановился на секунду и тихо — так, чтобы не услышали прохожие — сказал:
— Только что в тюремной больнице убили Стаса. Жить хочешь?.. А она вот, — он приподнял девочку на руках, — хочет! Садись в машину, кому говорю!
— Ой, Господи! — запричитала Кобылкина, складывая коляску. — Что же это делается!.. Ой, горе, куда же мне…
Рыбаков положил ребенка на заднее сиденье, помог женщине затолкать коляску в багажник.
— Я хоть молока возьму! Скажи, чтоб меня без очереди пропустили! — закричала Кобылкина и побежала, но опер схватил ее за рукав, втащил в машину.
— В другой раз и в другом месте, — отрезал он и захлопнул дверцу.
Все произошло так быстро, что любопытные мамаши, столпившиеся у двери молочной кухни, не успели ничего сообразить.
— Варежку потеряли! — крикнула вдогонку одна из них, но «Жигули» были уже далеко.
— Куда вы меня везете? — забеспокоилась не на шутку перепуганная пассажирка, но Рыбаков оставил ее вопрос без ответа.
— Кто тебе велел мне позвонить? — в свою очередь спросил он. — Только не темни, Кобылкина! А то я тебя сейчас назад отвезу и высажу. Думаю, там тебя уже поджидают. Так кто?!
— Этот… как его… ну, Стас его возил одно время, когда в банке работал…
— Букельский?
— Он. И с ним еще один был в военной форме. Навроде полковник. Фамилию он не называл.
— Что они сказали?
— Чтобы я вам позвонила.
— А почему они обратились к тебе?
— Не знаю. Я от Стаса вышла из больницы, Букельский этот… он меня знал… подошел и пригласил в машину. А там полковник сидел. Трубку дали и велели позвонить.
— И все?
— Сто долларов дал. Сказал, помощь на ребенка. Рыбаков достал из-под сиденья кейс и вынул из него фотографию Калитина.
— Этот приезжал с Букельским?
— Этот.
Несколько кварталов проехали молча.
— Что теперь будет? — не выдержала Кобылкина.
— Где твой отец в Кимрах живет? — снова ответил старлей вопросом на вопрос.
— На улице Розы Люксембург.
— Сейчас я тебя отвезу на Савеловский. Первой же электричкой уедешь к нему. Ясно?
Перехватив взгляд Рыбакова в зеркальце, Кобылкина взяла дочку на руки, кивнула.
— Позвонишь мне завтра утром. Если до двенадцати дня я не сниму трубку, найдешь в областной прокуратуре старшего следователя Акинфиева. Запомнила?
— Акинфиев, — старательно повторила женщина.
— Скажешь: «Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967».
— Ой, нет… Я не запомню, — сквозь слезы пробормотала Таисия.
— Это очень просто. Тебе тридцать лет. Вместе с дочерью вам тридцать один. «К» — Кобылкина. 967 — год твоего рождения. Повтори!
— Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967.
— Акинфиеву расскажешь о Букельском и полковнике. Но только ему и никому больше.
Кобылкина прижала ребенка к груди и завыла в голос. Она порывалась что-то сказать, о чем-то спросить, но только плакала, плакала по несчастной своей жизни, давилась слезами, приговаривая:
— Господи! Да за что же мне… за что такое-то?!
Рыбаков дождался, когда женщина замолчит, уткнувшись в детскую шубку мокрым от слез лицом, и в наступившей тишине отчетливо произнес:
— Как — за что?.. За сто долларов.
Посадив Кобылкину в электричку, он поехал на Ленинградский проспект, поставил в заранее занятую ячейку 3031 камеры хранения Центрального аэровокзала кейс, набрал шифр К967 и опустил жетон.
* * *Два черных «БМВ-750» подрулили к воротам большого кирпичного дома на окраине Балашихи. Первыми на сигнал отозвались собаки, затем из калитки вышел глухонемой, за которым сей особняк числился по документам. «Хозяин» исполнял здесь обязанности дворника и прислуги.
— Открывай! — махнул ему широкоплечий пассажир головной машины, опустив стекло.
Глухонемой бросился к воротам, отворил их ровно настолько, чтобы машины могли въехать, не задев створ.
Пассажиров оказалось двенадцать человек. Захлопали дверцы, навстречу вышли охранники. Весь их вид являл собой вариацию на тему известной картины «Не ждали».
— Где? — спросил возглавлявший колонну Круглое. Толстый охранник что-то промычал с набитым ртом и указал глазами на второй этаж. Четверо остались снаружи, остальные вошли в дом. Круглое толкнул дубовую дверь, но та оказалась запертой.
— Открывай! Дело есть! — замолотил в нее кулаками экс-гэбист.
Остальные рассредоточились по лестнице и помещениям. Кто-то для порядка клацнул затвором.
— Ы-ы-ыы!.. — донеслось из-за двери. — Суки-и!!!
Лязгнула щеколда. Круглое и с ним Шалов вошли в комнату.
Обрюзгший белотелый коротышка с мокрыми толстыми потрескавшимися губами, не глядя на вошедших, вернулся на топчан и поднял руки над головой, словно в мусульманской молитве. Его плечи словно кто-то кромсал или кусал, на смятом покрывале валялась окровавленная опасная бритва.
— Кого сучишь, Кных? — спросил Круглов и оседлал табуретку.
Шалов остановился в дверях.
— Суки-и!.. — прохрипел Кных, разглядывая живот. — Клопы! Падлы, б…! Нашли место!..
— Где клопы?
— Под шкурой, ты, глянь!.. Живут. Поселились, бля!
Кных поднял на Круглова бельма с выцветшими, плохо различимыми зрачками. Зрачки бегали с сумасшедшей скоростью. Чувствовалось, что он не в состоянии остановить взгляд на чем-нибудь одном.
— Спокойно, Кных, нет никаких клопов.
— Крови хочу, слышь?! Дело давай! Без крови не пойду! Всю выпили, гады-ы!.. — завизжал бандит. Лицо его сморщилось, губы растянулись до ушей, сгнившие до половины мелкие зубы едва выглядывали из десен.
На столе лежал разобранный «Калашников», из-за пояса Кныха торчала рукоятка «стечкина».
— Босс приехал, — сообщил Круглов. — Велел доставить тебя в «Сарагосу».
Безумный взгляд бандита сменился на более или менее осмысленный.
— Он тебе босс, чмо болотное, а не мне, — выплюнул Кных.
— Хватит! — крикнул Круглов. Он был одним из немногих, кто знал, как нужно разговаривать с эксцентричным бандитом. — Хватит дурку косить, Кных! Шалов, пойди намочи полотенце!
Как только они остались вдвоем, Кных потянулся, заложил руки за лысую, как бильярдный шар, голову.
— Что ему надо? — спросил он тоном человека в здравом уме и твердой памяти.
— Чтобы ты вернул «лимон» Опанаса жиду.
Кных долго осмысливал сказанное, потом вдруг затрясся в истерическом, визгливом хохоте, сделал непристойный жест и с ненавистью прошипел:
— А ху-ху не хо-хо?!
— Сегодня Рачка кончили, — сообщил Круглов. — Но он успел проболтаться, как вы ездили к Опанасу. Собирайся, Кных. Времени в обрез. Он хочет тебя с одним человечком свести.
— С кем?
— Деловой мент.
— Хто-о?! — выдохнул бандит.
Появился Шалов с мокрым полотенцем и пузырьком йода.
— Передай боссу, Кных с ментами не базарит. За кого он меня держит, клоп?.. Забыл, кто ему «капусту» шинкует?! — стиснув руки в кулаки, вкрадчивым шепотом прошлепал губами бандит. Внезапно он выхватил «стечкин» и заверещал: — Перешмаляю, гадов!!! Кр-р-ровь пущу, сучье племя!!!
— Все? Или еще будет? — вздохнул Круглов, когда истерик замолк. — Я неблагодарный зритель, Кных. Цирк не люблю. «Лимон» жиду вернешь. Но я тебе ничего не говорил, понял? Скажешь, забрал у Опанаса, сам хотел отдать. А мент обещал сдать кого-то из твоей братвы, кто работает на «муриков». Само собой, не за твои красивые глазки.
Блеклые глаза Кныха слегка прояснились, бег зрачков замедлился, дыхание стало глубоким и частым.
— У меня — «мурик»?! — воскликнул бандит и тряхнул головой. Потом он помолчал, словно что-то мысленно прикидывая. — Вешаете, гады?! Заманить хотите?! Круглов встал.
— Времени мало. Я внизу. Охрана наша.
— Хрен тебе! — Кных потряс в воздухе указательным пальцем. — Или я беру своих, или…
— Своих для дела прибереги! А мои с ксивами. Одного тебя через пикеты провезти чего стоит.
Возражений Круглов слушать не стал. Спускаясь вслед за Шаловым по лестнице, он подумал, что Крапивин, пожалуй, прав: Кных становится опасен.
Неуловимый супербандит создал себе, как сейчас модно выражаться, «имидж». Эксцентричность его, наработанная, нажитая опытом общения с миром, который представлялся Кныху обезлюдевшим ночным зоопарком, была чем-то вроде защитной маски, внешней оболочки, скрывающей суть. Те, кто видел Кныха в деле, поражались его жестокости, точности маневров, холодному расчету. Но во время «оттяжки» он мог вдруг упасть на пол и заголосить какой-нибудь шлягер, пустить слюну или заплакать в голос, как большой ребенок, вспоминая мать и «сожженную врагами хату»; мог захохотать или затребовать пачку долларов и тут же всучить эту пачку охраннику «для детишек»; мог через полчаса кинуться на того же охранника с кулаками. Потом в одночасье от «горячки белой» не оставалось и следа, в глазах появлялись спокойствие и разум. Кных начинал строить планы очередного налета, подобно Чапаеву перед схваткой с каппелевцами, сидел над картой области с карандашом в руке, советовался с оруженосцами и теми, кому доверял в данный момент. Речь его тогда становилась связной, движения сдержанными, замедленными, как движения кота, подбирающегося к раненой птице. Никто никогда не знал и знать не мог, что у него на уме, какой фортель он выкинет в следующую минуту, каким словам верить, а какие отнести на счет кокаиновых «глюков». Зато во время бандитских «акций» Кных не знал пощады. Упиваясь кровью, он поливал огнем из своего любимого «Калашникова», добивал раненых из «стечкина» или «ТТ» (оба пистолета всегда были при нем), брал помногу, жадно, действовал решительно, рисковал там, где человек здравомыслящий вряд ли пошел бы на риск, и чем большая опасность подстерегала банду, тем хладнокровнее выглядел главарь. Еще Кныха отличало звериное предчувствие опасности. Словно солдат по тревоге, он вдруг собирался за сорок пять секунд, прыгал в свой черный
