Виктор Смирнов - Лето волков
– Я… Я… – она все не могла поймать ускользающее слово. Пальцы дотронулись до губ, словно стремясь подтолкнуть слово. – Я… бу… буду… ж…дать… – по лицу Ивана она догадалась, что произнесла слово не в своем сознании, а вслух. Может быть, плохо, невнятно произнесла, но он понял, осветился улыбкой и прижал к себе, целуя ее лицо.
28
Во дворе Глумского, у летней кухни, где недавно были разработаны хитрые планы, светила подвешенная к ветке яблони «летучая мышь». Лейтенант и председатель проверяли патроны. Осматривали, щупали пальцами: нет ли заусенцев, помятости латуни. Осечка могла стоить жизни.
– Этот в сторону, – Глумский покрутил в пальцах патрон. – Цепляет.
Иван набил еще один магазин. Лес шумел под усиливающимся ветром.
Гость проступил из ночи неожиданно. Темный, пропитанный копотью, он не сразу выделился из темноты. Кузнец. На поясе большущая старинная кобура.
– Возьмете до себя?
Крот был насуплен и мрачен. Глаза смотрели исподлобья.
– С чего это вдруг решил?
– По размышлению. А то все… вроде токо гроши заробляю.
Глумский посмотрел на кузнеца с удивлением:
– Тебя уважают. Работник! Другой бы инвалидничал, а ты…
– Оно, это, вроде так… а для других я, может, этот, аксплутатор.
Иван и Глумский переглянулись.
– А как ты с одной рукой? – спросил Глумский.
– Мне ж на пианине не играть! – кузнец вытащил из кобуры тяжелый револьвер, положил ствол на культю. – На тридцать шагов любой горшок – вдребезг. Калибра як у пушки.
– Откуда он?
– Батя жандарма в семнадцатом разоружил. Револьвер французский, «лефоша» вроде. Шпилечного боя. Патронов три штуки. Зря тратить не буду.
– Ладно, иди готовься, – сказал Глумский.
29
– Гранаты взял? – спросил Глумский.
Иван похлопал по карманам. У него были «фенька» и «РГ-42».
– Одну переложь во внутренний карман, чтоб удобно дернуть. Живым нельзя! Семеренкова-то… Длинным шилом. В печень, почки. Вся кровь внутрь. Чтоб помучался. Так уголовники в лагерях казнили. Человек думает, ничего, заживет. Не всякий врач догадается.
Иван посмотрел на Глумского. Тот отвернулся. В жизни председателя было что-то, о чем он не хотел говорить. Значит, и расспрашивать ни к чему.
Иван положил «лимонку» в карман у сердца. Фонарь качнулся, побежали тени. Председатель посмотрел на темные кроны деревьев.
– Ишь, разыгрывается… Буреломный ветерок.
– Где Попеленко с Лебедкой? Время!
Глумский исчез. В сарае был слышен стук, скрип дверцы денника, ласковый, уговаривающий голос председателя. Через несколько минут он вывел оседланного Справного. Глаз жеребца вспыхивал под светом фонаря. Конь храпел, тыкался губами в щеку Глумского.
– Признал, наконец, – с гордостью сказал Глумский.
– Ну, Харитонович! Тебе что, не жалко жеребца? – Иван был потрясен.
– Езжай по главной дороге. Быстро проскочишь. Не жалей. Человек и конь – хитрая пара. Меж ними и любовь, и война… груз у тебя… укрепить!
Глумский ударил ладонью снизу вверх по животу коня, и тут же, как только Справный выдохнул воздух, подтянул подпругу. Затем проделал то же с двумя другими.
– Хорошо, седло с тремя подпругами, – сказал он. – А потник двойной!
Иван, упершись в стремя, не без труда сел на коня. В сидоре, как-никак, три магазина, на спине «дегтярь», в карманах гранаты. Жеребец сначала присел, недовольно всхрапнул, но потом привычно заиграл ногами, проскрежетал мундштуком, требуя движения.
– Слезай! – сказал председатель. – Сидишь, як комод на козе. Пулемет подтянуть, вещмешок закрепить, чтоб не прыгал. И поддень еще жилетку суконную, чтоб хребет тебе не побило. Все же не карабин, а пулемет. Тарелки твои с патронами давай в сумки, что на венчике.
Он снял с себя жилетку, отдал лейтенанту, переставил пряжку на ремне «дегтяря», проверил прочность антабок. В сидоре оставил лишь один магазин, остальные положил в сумки на краях седла. Нижние углы сидора стянул ремешком на груди Ивана. Все он делал быстро и с хозяйской ловкостью.
– Поводок с фуражки спусти, сорвет сразу.
– Ты меня, как дитя, провожаешь, – сказал лейтенант.
– Я тебе не сопли вытираю, – буркнул Глумский. – В райцентре дай ему охолонуть с полчаса. И не стоял чтоб, а вываживай. Потом только поить, не то запалишь коня, на колбасу пойдет.
– Знаю!
Неожиданно жеребец захрапел, изогнулся, издал короткое и сильное ржание. Услышал ответ и чуть было не завалил лейтенанта, разворачиваясь.
– Ну, даму почуял, кавалер! – Глумский хлестнул Справного прутиком.
Жеребец сорвался с места. Через мгновение Попеленко, с Лебедкой в поводу, вошел в пятно света. Из-под ладони поглядел, как Справный темной тенью пронесся у опушки.
– Шоб я помер, – сказал ястребок. – Вы свого жеребца дали? От не ожидал. – Он почесал затылок. – А нашо ж я овсу Лебедке скормил?
30
В лесу, на дороге, мелькание теней. Мерный хрип пилы. Шум ветра. Дерево, похрустывая, падает на дорогу. Трещат ветви. Ствол, опершись на сучья, зависает метрах в полутора над дорогой.
– Посвети, Сенька! – свистящий высокий голос Горелого режет темноту. – Хорош! Выключай, береги батарейку!
– У Попеленки кобыла по низу пролезет, ползком, – замечает Юрась.
– Перекури́те пока! – свистит Горелый.
На фоне неба видны раскачивающиеся вершинки деревьев. В ровный шум леса вплетается треск падающих сучьев. Светятся огоньки цигарок.
– Жалко, что так вышло, – говорит Степаха. – С Варькой… Красивая была. Лучше б лейтенант подорвался.
– Все равно, – бросает Горелый.
– Чего все равно?
– Тебе рожу мою приятно видеть? А голос мой нравится? Она б со мной не осталась.
31
Жеребец выносит седока с опушки в лес. Слушаясь поводьев, поворачивает на большую дорогу. Когда Иван оборачивается, села уже не видно. Вокруг шумящий лес.
Рамоня поворачивает голову. Даже в сумраке видны белые пятна глаз.
– Торопятся! Потом везут их на телеге, и нихто не поспешае: нема куда.
Темные громады деревьев набегают и уходят назад. Сидор прыгает на спине, словно отбивая секунды.
Справный идет ровно. Стук копыт то глушится деревьями или песчаным участком, то, где земля тверда, становится резким и звучным. Конь влетает на пригорок, не снижая аллюра, ход его безупречен, и дыхание такое, что, кажется, готов бежать хоть всю ночь. Дорога сама набегает под копыта. Ночь впитывает коня и всадника. И все время что-то беспокоит Ивана, чудится какая-то угроза впереди, какое-то препятствие, которое надо быстрее преодолеть, оставить за собой.
– Ну, лентяй! – ругает коня Иван и понукает поводьями.
Справный наддает. Равномерно мелькают белые «чулки».
…Скорость только напоминает о бесконечности и густоте леса. Черный коридор с мельканьем веток у лица и светлеющей полоской высоко-высоко.
Из темноты раздается в два голоса:
– Стой! Стой!
Иван выдергивает плетку, бьет коня под живот. Справный, всхрапнув от боли, переходит к бешеному, неровному аллюру. Длинная лапа задевает голову. Всадник пригибается, приникает к луке. Сзади звучно шлепаются комья земли.
– Стой! – это новый голос, где-то справа.
Черной тенью встает препятствие. Дерево поперек дороги. Шенкеля. Жеребец перемахивает через дерево, задев копытами ветви, но удержавшись в полете. Чья-то фигура возникает позади, очередь из автомата опаздывает, жеребец уносит всадника к спасительному изгибу лесной дороги.
Стреляют, не жалея патронов. Пули хлещут по веткам, секут щепу, щелкают о стволы и сучья. Стук автомату заглушает скоростной лай МГ. Вот эта штука действительно опасна. Двадцать пуль в секунду!
– Ушел, гад! – раздается голос Гедзя.
И вдруг, совсем неподалеку, резкий, с переливом, свист в два пальца и высокий, слегка хриплый и в то же время визгливый, с присвистом, голос:
– Справный!
Жеребец чуть замедляет ход, вывернув голову. Храпит. Лейтенант снова бьет плетью. Конь дергается и возобновляет свой бешеный бег. Изгиб дороги уже совсем рядом, но две-три секунды потеряны.
– Справный!
Жеребец отвечает ржанием. Он узнал бывшего хозяина. Сзади светится огонек пулемета. Ему вторит ППШ. Стреляют на звук.
Одна из пуль звучно впивается в бок Справного, вторая ударяет лейтенанту в спину, но почему-то боли нет, а только ощущение удара тяжелой ладонью. Конь, к счастью для седока, заваливается не сразу. Еще бежит, но уже как бы попав в трясину, сдерживающую бег, и, наконец, идет как-то боком, за дорогу, и падает, ломая подрост. Придавливает ногу Ивана. Лейтенант вскрикивает. Конь, лежа на боку, бьется, пытаясь встать: это дает возможность высвободиться.
…Голова Ивана превратилась в улей: гул мешал понять, что произошло и что он должен теперь сделать. Все же понял: «дегтярь»! Спину ничто не отягощало, кроме сидора. Несмотря на прочный ремень, пулемет отлетел в сторону. Иван ползает, шаря руками в траве и кустах. На дороге слышны голоса. Лейтенант хочет уже оставить «дегтярь», но рука натыкается на холодный металл кожуха.
