Юрий Козлов - Колодец пророков
— Да разную галиматью, — засмеялся тот. — Я раз сходил, посмотрел, полный отпад. Какая-то баба жила с мужем-торгпредом за границей. Чего-то ходит, бубнит, якобы муж кого-то заложил и того отозвали из торгпредства. Во б… трагедия, да? Зачем-то она дает этому отозванному козлу, который, оказывается, скрытый еврей. Пока сидел в торгпредстве, молчал, а как выгнали — тут же вспомнил и намылился в Израиль… Там еще его мать порет хреновину про какие-то погромы. Знаешь, как называется? «Кампари 1986 года». Опять х…ня. Кампари — это же б… такая гадость в чистом виде, составная часть для коктейлей, ну там с кока-колой или с соком еще туда-сюда. Чистая химия. Как оно может быть 1986 года? Это что, рислинг, рейнвейн, мускат? И не лень же людям время тратить! Ты не поверишь, со мной рядом молодая сидела в очках, вся изрыдалась… Да над чем, б…
— Знаешь, что такое история? — спросила Августа у одноклассника. Вино настроило ее на философско-просветительский лад. — Отложенное во времени исполнение тайных желаний народа. Говоришь, на водочке помешались, на театре? Значит, скоро водки будет хоть залейся и в театр ходить будет не надо. Страна будет сценой, а жизнь — театром. А потом… — покосилась на Епифанию, позавидовала, как та изгибисто и ловко целуется с пареньком, — наблюют, набезобразят, поломают декорации.
— Ты умная, Гутька, — вздохнув, убрал руку с ее плеча одноклассник, — и красивая, как б… королева. Скажешь мне кого замочить, я мигом замочу и даже не попрошу, чтобы в награду дала. В зоне за тебя срок буду мотать, не пикну. Насчет жизни-театра согласен. Но только откуда водочки то возьмется у этих козлов, а, Гутьк? Если по две бутылки в месяц — и то не хватает?
— Не знаю, — пожала плечами Августа, — но ты… если доживешь, конечно, вспомнишь мои слова.
— Понимаю, — серьезно заметил одноклассник, — водочка как прилив и отлив. То ее нет совсем, то — сколько влезет и неизвестно откуда. Но что тогда театр, Гуть? Та же водочка, опиум для народа или… искусство?
— Видишь ли, — объяснила Августа, — не все могут пить водочку. К примеру, та молодая в очках, которая обрыдалась, она точно не пьет. А сходит в театр, словно литр на грудь возьмет.
— Стало быть, и там, и там обман, — печально заключил одноклассник, на умственное развитие которого торговля театральными билетами, определенно, повлияла благотворно, — но как быть с латинским присловием, что истина в вине, а, Гуть? В вине или в театре?
— В Кампари 1986 года истины нет! — рассмеялась Августа.
— А ну как истина в деньгах? — предположил одноклассник. — Жопой чую, Гутьк, к этому идет.
— Истина в том, — ответила Августа, — что neverending пьес не существует. Каждой пьесе, пусть даже в финале оркестр и актеры играют tutti, приходит конец.
— И что дальше? — спросил одноклассник.
— Оптимистическая трагедия. Или пессимистическая комедия, — икнула Августа. — Смена жанра.
Она едва держалась на ногах, но совершенно не беспокоилась, как доберется до дома. Августа почти физически ощущала, как усиливается ее власть над окружающим миром.
Однако же нет-нет да и встречались посреди покорного мира отдельные повстанческие территории — людишки, остро ненавидящие Августу, испытывающие при ее появлении отчаяние и ужас, как, к примеру, учительница химии.
Она, помнится, оставила Августу после уроков в классе и долго смотрела на нее сухим, как пепел, взглядом.
«Вполне допускаю, что ты пока не знаешь, зачем явилась в мир, — сказала учительница, — но я-то знаю. Ты, конечно, можешь сказать, что я сумасшедшая, но мы обе знаем, что это не так. Я ухожу из школы. Я не хочу и не могу тебя учить. Я, к сожалению, ничего не могу тебе сделать, но я не ручаюсь за остальных. Держись от нас подальше, девочка!»
Августа, шатаясь, двинулась по дорожке в сторону дома.
Она не сделала учительнице химии никакого зла. Но та ее ненавидела. Многим другим людям она не сделала никакого добра. Но они бесконечно ее любили, были готовы ради нее на все. Дело, стало быть, заключалось не в том, хорошим или плохим человеком была Августа, а в самом факте ее существования. Одних это почему-то искренне радовало, других — не менее искренне — огорчало.
Епифания и промышляющий водочными талонами и билетами в театр одноклассник бережно подхватили ее под руки, как фарфоровую, довели до подъезда, поднялись с ней в лифте на этаж. «Хочешь я зайду к тебе и объясню этому козлу — твоему папаше, — как он должен себя вести?» — предложил одноклассник. Августа покачала головой. Она уже знала, что ее отец по принадлежности относится к повстанческим территориям, хоть и не отдает себе в этом отчета.
«Это не ваши проблемы». — Августа дождалась, пока Епифания и одноклассник уехали вниз на лифте, и только потом позвонила в дверь.
Когда отец ударил ее по лицу, она тихо заплакала и — хотя мгновение назад совершенно об этом не думала — вдруг сказала, что было бы лучше всего, если бы он прямо сейчас ее убил, потому что вчера у них был медосмотр, врач выписал ей направление в онкологический диспансер, потому что у нее в груди опухоль. Ну, может быть, еще не опухоль, но какое-то уплотнение — совершенно точно.
У отца затряслись руки. Он прижал ее к себе, забормотал, что мало ли что говорят разные случайные врачи, завтра прямо с утра они поедут, а сегодня он созвонится с одним своим приятелем, у него брат — завотделением в Боткинской больнице. Как они вообще смеют что-то говорить до получения результатов анализов, проведения комплексною обследования?
Августа не знала, зачем так чудовищно и нелепо обманывает отца, которому, естественно, и в голову не могло прийти, что дочь его обманывает. Родительский инстинкт — составная часть души. А среднестатистическая человеческая душа, как открылось Августе, представляет из себя набор первичных (предельно простых) чувств, но никак не набор первичных логических построений. Душа всегда проста и бесхитростна, каким бы умным ни был человек. Августе хотелось, чтобы отец продолжал любить ее. Но он мог продолжить любить ее, только продолжая страдать за нее.
Августа отдавала себе отчет, что нынешнее их примирение — всего лишь временная отсрочка перед неизбежным. Пошатываясь в прихожей, со слезами на мельхиоровых щеках, она как бы прощалась с отцом, ни в чем, в сущности, перед ней не виноватым, кроме того, что ему выпало несчастье быть ее отцом.
Августе уже тогда открылось, что близкие ей люди почему-то всегда оказываются по другую от нее сторону, берут пример не с Епифании, а с учительницы химии, в отличие от которой, однако, не могут просто так взять и уйти от Августы.
Она отдавала себе отчет, что уже мысленно простилась с отцом и сейчас удерживает его возле себя обманом. Те несколько лет — внешне спокойные, почти идиллические — в действительности можно было уподобить стремительно убывающей в воронке жидкости. По странному стечению обстоятельств конец идиллического времени, конец жидкости в воронке оказался для отца Августы концом его жизни.
Точно так же получилось и с мужем Августы, который ее любил и которому она зачем-то изменила на шестой день после свадьбы с его ничем не примечательным (кроме бицепсов и стриженой башки) телохранителем. Муж, помнится, уложил в два чемодана вещи, закрылся в своей комнате, позвонил по мобильному телефону шоферу.
Августа стучала ему в дверь, но он не открывал.
Она развела в стеклянной банке красную гуашь, забрызгала ею пол и кафель в ванной, щедро залила бинты, перевязала бинтами руки. Потом позвонила Епифании, которая уже уволилась из морга и работала разъездной медсестрой на «скорой помощи».
Когда муж вышел из своей комнаты, то увидел бледную в кровавых бинтах Августу на диване под капельницей, залитую кровью ванную, Епифанию в белом халате, кричащую в телефонную трубку, чтобы немедленно прислали реанимобиль, потому что тут — тяжелейшая попытка суицида.
Муж остался.
Через пять лет, хороня мужа, влипшего на белоснежном, как одежды Господа, «форде-скорпио» на скорости в сто восемьдесят, как определила экспертиза, в подавшийся по вине задремавшего пьяного водителя на полосу встречного движения асфальтоукладчик, Августа упала без чувств на открытый еще, лакированный, в белых кружевах, как в пене, — гроб в струящемся, переливающемся мельхиоровой чернью траурном платье.
Лицо мужа подштопали, подремонтировали в похоронном бюро, куда он поступил уже как бы заключенный в покореженный металлический гроб «форд-скорпио».
Лицо мужа показалось Августе чужим и строгим. Примерно таким же было лицо учительницы химии, когда она оставила Августу после уроков. Только на лице учительницы ненавидящим сухим огнем горели глаза. Глаза мужа были закрыты. Его лицо напомнило Августе лицо отца, скоропостижно — в два месяца — скончавшегося от рака легких. Августа всматривалась в измененное смертью и похоронным бюро лицо мужа и не могла взять в толк: отчего он — бандит, мошенник, неправедный богач — не встал на ее сторону, не подчинился ее силе и тем самым подписал себе смертный приговор?
