Энди Макнаб - Браво_Два_Ноль
Столько трудов потрачено впустую. До захода солнца осталось так мало.
Судорожно сжимая в руках оружие, иракцы возбужденно прыгали вокруг меня, щебеча, словно индейцы. Похоже, они были перепуганы не меньше меня. То и дело ктонибудь выпускал в воздух длинную очередь, и у меня мелькнула мысль: «Ну вот, не хватает еще, чтобы одна из этих пуль свалилась мне прямо на голову».
На правом берегу канавы стояли два армейских джипа. Три типа расхаживали по железному листу; еще человек восемьдевять столпились по краям канавы.
Окружающий пейзаж оказался европейским в еще большей степени, чем я предполагал. Я был бесконечно зол на себя. Плохо было бы попасть в плен посреди безжизненной пустыни, но здесь, среди полей, чемто напоминающих северозапад Европы, это было просто кощунственно.
Иракцы суетились вокруг меня, чтото выкрикивая, попрежнему не решаясь ко мне приблизиться. Казалось, теперь, когда я был у них в руках, они не знали, что со мной делать дальше. Скорее это были не простые индейцы, а вожди: каждый стремился отдавать приказы. Должно быть, за мою поимку их ожидала награда. Я стоял в канаве, совершенно неподвижный, грязный, мокрый насквозь. Я смотрел прямо перед собой, не улыбаясь заискивающе, не ухмыляясь с вызовом, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Вступила в действие моя подготовка. Я уже пытался быть серым человечком.
Иракцы снова начали палить, в землю. Они просто с ума сходили. Я почемуто подумал, как же это будет несправедливо, если я погибну от случайной пули, а не в бою, с оружием в руках. В такой смерти нет ничего героического. У меня не было никакого желания отправляться на тот свет только потому, что у какогото придурка зачесался палец на спусковом крючке. Однако в подобной ситуации ни за что нельзя показывать врагам, что ты напуган. Надо просто стоять неподвижно, закрыть глаза, сделать полный вдох и ждать, когда приступ сумасшествия пройдет.
Стрельба прекратилась секунд через пятнадцать. Один из солдат, спрыгнув в канаву, обыскал меня. Его улов состоял из карты без отметок, подсумков и ножа. Помахав ножом у меня перед лицом, солдат сделал вид, будто перерезает мне горло. Я подумал, что все только начинается.
Другой солдат ткнул меня в спину дулом автомата, приказывая опуститься на колени.
«Сейчас он меня убьет? Пришло время умереть?»
Я не мог придумать никакого другого объяснения, зачем меня понадобилось ставить на колени. Если бы меня собирались кудато отвезти, меня бы потащили или заставили идти.
«Так что же, я подчинюсь и буду ждать, когда меня пристрелят, или попытаюсь убежать?»
Далеко я не убегу. Меня пристрелят, не успею я сделать и пять шагов. Я опустился на колени в мутную воду и густую грязь.
Дно оросительной канавы находилось дюймах в восемнадцати ниже уровня окружающих полей, так что когда я опустился на колени, мои глаза оказались приблизительно на одном уровне с железным листом. Я поднял взгляд.
Карающий удар ногой, который один из парней обрушил мне в подбородок, опрокинул меня навзничь в канаву. В уши мне затекла вода, перед глазами заплясали ослепительные белые пятна. Я открыл глаза. Сквозь вспышки протуберанцев я разглядел смыкающееся надо мной кольцо лиц и чистое голубое небо, готовое обрушиться на меня градом ударов прикладами.
Даже когда человек находится в полубессознательном состоянии, инстинкт самосохранения заставляет его перевернуться на живот. Плюхнувшись лицом в грязь, я свернулся в клубок. У парашютистов есть одна старая присказка: «Если сильный ветер и приземление обещает получиться жестким, надо соединить ступни и колени и принимать то, что будет». Я вынужден был принимать то, что было, поскольку ничем не мог этому помешать. По сравнению с тем, что меня могли расстрелять, избиение стало чуть ли не приятной неожиданностью.
Иракцы вели себя, как дикие звери: пнув меня ногой, они отскакивали назад и тотчас же налетали снова. Постепенно они начинали обретать уверенность. Меня схватили за волосы, приподнимая голову. Исступленно колотя и топча меня, они кричали: «ТельАвив! ТельАвив!»
Они забирались на мосток и спрыгивали с него мне на ноги и на спину. Я ощущал каждый удар, но не чувствовал боль. Мой организм был переполнен адреналином. Я напряг брюшной пресс, стиснул зубы, напряг по возможности все мышцы и молился о том, чтобы иракцы не принялись за меня всерьез.
– ТельАвив! ТельАвив! – снова и снова вопили иракцы.
До меня наконец дошло, за кого они меня приняли. Определенно, день для меня выдался неудачным.
Продолжалось все не больше пяти минут, но и этого оказалось достаточно. Когда иракцы наконец угомонились, я перевернулся на спину и посмотрел на них. Мне хотелось показать им, какой я испуганный и жалкий, – несчастный собратсолдат, объятый ужасом, заслуживающий сострадания.
У меня ничего не получилось.
Поняв, что сейчас последует продолжение, я свернулся в клубок, теперь постаравшись спрятать руки под себя. Мой мозг онемел, однако я до самого конца оставался более или менее в сознании. Страшные удары каблуком по голове и спине подчеркивались прицельными тычками мыском по почкам, ушам и рту.
Наконец через несколько минут иракцы успокоились. Они подняли меня на ноги. Я с трудом держался на ногах. Я стоял, полупригнувшись, опустив голову, пошатываясь, зажимая руками живот, отплевывая кровь.
Качнувшись, я не устоял на ногах и повалился на колени. Ко мне подошли двое. Грубо обыскав меня – лишь убеждаясь, что у меня нет оружия, – они пнули меня в спину, и я упал лицом в грязь. Руки мне завели за спину и связали. Я попытался было приподнять голову, чтобы сделать вдох, но мне наступили на спину. Я захлебнулся, вдыхая жидкую грязь и кровь. Мне показалось, я задохнусь. Я слышал только безумные вопли и крики, и снова стрельбу в воздух. Все звуки были многократно усилены. Моя голова раскалывалась от боли.
Когда я пришел в себя, меня вели к машинам. Ноги отказывались держать вес моего тела, поэтому иракцам приходилось поддерживать меня под мышки. Они шли быстро, а я откашливался и шмыгал носом, пытаясь набрать в легкие воздух. Мое лицо распухло. Губы были рассечены в нескольких местах. Я не оказывал никакого сопротивления, превратившись в тряпичную куклу, в мешок с дерьмом.
Меня зашвырнули в кабину джипа, на пол за задними сиденьями. Оказавшись в машине, я сразу же попытался устроиться поудобнее и оценить ситуацию. На удивление я чувствовал себя уютно в такой тесноте. По крайней мере меня перестали бить, и я наконец снова мог дышать. Я чувствовал теплый воздух из отопителя, ощущал запахи табачного дыма и дешевого лосьона после бритья.
Я получил по голове удар прикладом. Боль была жуткая, я повалился на пол. Я не собирался подниматься, даже если бы у меня возникло такое желание. Я превратился в мешок с навозом. У меня страшно ныл затылок, перед глазами все кружилось. Делая неглубокие, быстрые вдохи и выдохи, я твердил себе, что могло быть и хуже. Секундудве казалось, что тут я прав. Меня больше не пинали ногами, и я находил это очень даже приятным. Но тут на заднее сиденье запрыгнули двое парней, с силой опустивших ноги на мое тело. Машина затряслась на ухабистой дороге, и они принялись выбивать этот ритм своими каблуками.
Я не мог видеть, куда мы едем, потому что вынужден был лежать, опустив голову, чтобы защититься от неумолимых ботинок. Впрочем, толку от этого все равно никакого не было бы. Насколько я понимал, меня везут на расстрел. Поскольку от меня ничего не зависело, я хотел только поскорее со всем покончить. Я пережил первый шок плена, затем мельком увидел сирийскую границу, что явилось деморализующим ударом. И наконец все это дошло до моего сознания. Я добрался почти до самой Сирии и попался в плен. У меня было такое ощущение, будто я пробежал марафон с олимпийским рекордом, но был дисквалифицирован в одном шаге от финишной ленточки. У меня снова мелькнула мысль: когда же меня расстреляют.
Машина металась из стороны в сторону, объезжая невидимые мне препятствия. В конце концов она остановилась, и я услышал радостные крики. Все были в восторге; наконец и на их улице наступил праздник.
Солдаты, сидевшие в джипе, сделали несколько выстрелов в воздух. «АК47» имеет достаточно крупный калибр, и при стрельбе в замкнутом помещении ощущается увеличение давления воздуха. Грохот был оглушительный, но, как это ни странно, знакомый кисловатый запах бездымного пороха меня несколько успокоил. Я начинал ощущать во рту кровь и грязь. Мой нос был забит сгустками кровавой слизи.
Снова тронувшись, машина затряслась на ухабах. Подвеска стонала и скрежетала. Мне хотелось лишь забиться в угол, подальше от всего этого. Какаято часть рассудка подсказывала мне закрыть глаза и сделать глубокий вдох, и тогда, может быть, все пройдет. Но в подсознании всегда теплится искорка инстинкта самосохранения: давай подождем и посмотрим, мало ли что может быть, надежда остается всегда…
