Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны
Чубчик понял все. Он мигом забрался на чердак поссовета. И, подойдя к печной трубе, отапливающей кабинеты органов безопасности, затаил дыхание. Прислушался. Но ни звука не уловил.
«Вот, черт! Даже тут они сумели предусмотреть все! Да неужели они и меня, фартового, проведут? Быть такого не может!» — рещил Сашка и огляделся. И вдруг услышал, как хлопнула входная дверь. Чубчик снова прижался ухом к трубе. Но сколько ни вслушивался, ничего не мог понять. Глухой голос комиссара гасился в стенах. И слова не разобрать. Чубчик, раздосадованный, слез с чердака. Спрятался в угольном сарае напротив. И ждал, когда выйдет Самойлов.
Внезапно в кабинете комиссара открылась форточка. И Сашка четко услышал:
— Вам не враждовать, дружить с ними надо. Врагу кто доверит? А вот приятелю — другое дело! Задушевные разговоры и есть суть. А вы что? Какие сведения принесли? Смешно! Зачем этот булыжник? Контру убрать хотели? Кто просил? Вы тем булыжником в нас кинули. Пальцем указали. Нет? Ну что ж!
Больше не лезьте с самодеятельностью. А то и впрямь снесут вам голову ненароком. Нет! Александра опасайтесь. Я с его женой переговорю. Женщина умная. Она сумеет укротить мужа. Но и вы впредь будьте осмотрительнее. На прииске немало горячих голов. Не всяк вам в глаза скажет! Вы бойтесь тех, кто молчит. От них что угодно ждать можно.
Чубчик понял все. Он выскочил из сарая и, не мешкая ни минуты, направился к Огрызку.
Войдя в избу поварихи, ахнул. Кузьма ремонтировал полы. Он перебирал доски: заменил подгнившие новыми. Подгоняя их плотно одну к другой. Прибивал к сваям намертво.
Катерина возилась на кухне. Изредка смотрела, как выравнивается пол. Доска к доске. Все оструганные, белые.
— Приморили кента? — рассмеялся Сашка, войдя в избу. И сняв куртку, принялся помогать Огрызку. Улучив момент, когда Катерина вышла в кладовку, сказал тихо:
— Отныне с фраером, какой в общаге с тобой дышал вместе, не трехать ни о чем. Стукач он. Я его засек. Паскуда эта к тебе приставлен. Для задушевного трепа. Расколоть тебя вздумал. Стерегись. Не оставайся с ним наедине. И с другими про политику — не трехай.
— На хрен она мне сдалась? Что я в ней смыслю? — удивился Кузьма.
— Может, другие попытаются тебя на эти разговоры вытянуть. Молчи, линяй от всех. Так оно файней будет. Катерину предупреди. Но не сшибай с катушек. Знай, ей до конца ссылки всего год остался. Стерпите, — предупредил Чубчик.
— Заметано, — согласился Кузьма, обрадовавшись, что через год вместе с бабой уедет с Колымы навсегда…
— Куда?
— Да хоть к ней на Смоленщину. В деревню. Там, баба ботает, народ смирный, сердешный, все трудяги. Дышат открыто друг перед другом. Не таясь, не подличая.
— Бывал я там — на гастролях, — усмехнулся Чубчик и продолжил: — Беднота в том Смоленске беспросветная! Голодуха! Народ там злой. Перебиваются с хлеба на воду. И, что отвратно, ни в одной хате спереть нечего. В любую возникни — зенкам зацепиться не за что. Ну хоть ты им червонец оставь! Многие даже хазы не запирают. Прятать нечего. Как ты там приморишься — не пойму!
— Какая ни на есть, а своя эта земля Катерине. Небось, не сдохнем. Прокормимся! Руки при нас, — вздохнул Кузьма и выдал сокровенное: — Только бы дожить, только б вырваться нам отсюда!
Чубчик вздрогнул сердцем. Не первый день знал он Огрызка. Казалось, изучил лучше себя. Но вот этот стон… Он выдал все страдания, выплеснул наболевшее и пережитое. Сашка еще и теперь чувствовал свою вину перед Кузьмой за прошлое. Именно потому, стараясь ее загладить, пытался помочь Огрызку.
— В следующий выходной потолок надо закрепить, — указал Кузьма и добавил: — Я потому сказал тебе, что в общагу не покажусь. Некогда мне.
— Всюду стукачей стерегись. Ведь и я не из всякой беды сумею выдернуть, — предупредил Чубчик.
Кузьма знал: Сашка впустую слов не говорит, и стал подозрительным. Он отворачивался от каждого, кто пытался заговорить с ним. Старательно избегал всяких общений. И только дома отводил душу с Катериной. Ее он провожал и встречал с работы. Она одна заменила ему всех. Ей он доверял всего себя. И женщина не могла нарадоваться на Кузьму.
За месяц, какой ни есть худой и маленький, поставил избу на ноги. Целиком отремонтировал, обновил, выпрямил и выровнял. Не просто пол и потолок, стены обил вагонкой. Покрыл их лаком. Заменил рамы в окнах. И чтобы никто не бил стекла, повесил ставни. Крепкие, глухие. Снаружи железом их обил. Покрыл крышу избы черепицей. Навел порядок на чердаке.
Сам смастерил новую лестницу. Но входную дверь на чердак забил наглухо. Сделал новый вход — из сарая. Чтоб никто чужой не мог попасть на крышу незамеченным.
Другой на месте Огрызка отходил бы от зоны: отдыхал, вернувшись с работы, валялся на диване, который купил Кузьма с первой зарплаты. Но не лежалось! И он все время был чем-то занят.
Не дожидаясь весны, выкопал в избе подвал. Небольшой, но удобный. Едва в магазин поселка привезли картошку, Катерина в подвал три мешка засыпала. Все мужа хвалила. Тот и рад стараться. Обещал весной во дворе свой колодезь выкопать, чтобы не ходить к соседям, не просить водовоза.
— Ну и что с того, если меньше года остается здесь жить? И это время по-людски дышать надо, — говорил бабе.
Казалось, поселок привык к Огрызку. Смирился с ним, видя трудолюбие и покладистость. Никто не задевал, зная нелюдимость и скрытность человеческую. Да и сам понемногу, в тишине, душою отходить начал. Не озирался на громкие голоса. Не вздрагивал дома от каждого голоса с улицы. Вот и в эту зарплату, едва получив, решил Катерине купить обнову — валенки с калошами. Чтоб не морозила она ноги в резиновых сапогах, в которых из зоны в поселок приехала.
Вернулся домой с покупкой. И вдруг шум услыхал, доносившийся от столовой. Кузьма выглянул. Увидел Катерину, отбивающуюся от троих мужиков. Подвыпившие, они взяли ее в кольцо, хватали за груди, зад, смеясь, горланили:
— Что твой хорек? Разве может он с тобой справиться? Ты, баба, попробуй, кто такой — настоящий мужик! Какого с ночи до вечера транда будет помнить! Пошли за угол! Чего тебе терять?
У Кузьмы в глазах потемнело. Он кинулся к мужикам, даже не подумав, что их трое.
Первого, самого наглого, вмиг на кулак подцепил в челюсть. Да так, что кровь изо рта брызнула. Далеко отлетел мужик, грохнувшись спиной об лед. Второго — в пах. Глаза закатил. Вмиг отрезвел. Л третий из-за пояса нож выхватил, на Кузьму кинулся:
— Пригрелись гады всякие на нашей шее? Срань свою прячете? У, контра недобитая! Давить вас всех надо!
Кузьма двинул ему по печени. Мужик, согнувшись ненадолго, еще больше рассвирепел. Глаза совсем красными стали:
— Нас, работяг, всякая шушера на кулак берет? Ты нам сапоги вылизывать будешь, гнида недобитая! Политическая блядь! Всех вас перебить надо!
Кузьма, мигом оценив ситуацию, взял мужика за кентель.
Катерина пыталась утащить Кузьму домой. Но Огрызок цыкнул на бабу, велел в избу убираться.
Тут толпа собираться начала. И, не узнав, в чем дело, принялась стравливать мужиков. Подзадоривала.
Огрызок понимал, что ничего хорошего ожидать не приходится. Толпа поддержит своих, вспыхнет не драка, а побоище. И во всем виновным окажется он, Кузьма. Но оставить мужиков с поддержкой толпы, а самому уйти, означало — дать повод и на завтра приставать к Катерине любому желающему.
— Да чё ты трясешься? Вмажь этому говну по соплям! Чтоб знал, как задевать наших! Ишь, приехало сюда всякое ворье! — провоцировали мужиков из толпы.
Кузьма по голосу узнал Самойлова. И, отыскав его в толпе, бросился к нему напролом. Но кто-то опередил Огрызка. Откинул ударом на лед. Кузьма еще не успел вскочить на ноги, как услышал:
— Кенты! Нашего молотят! — и двое озверелых мужиков врезались в толпу, круша, разбрасывая, калеча каждого попавшегося под руку. Толпа, на миг оцепенев и поредев слегка, сбилась в кучу. И, ощетинясь, поперла на фартовых. Крик, брань, стоны, хруст — взметнулись искрами во все стороны.
— Бей воров!
— Гони их из поселка!
— Убить их, убить! — перекрывали друг друга голоса. На вытоптанном снегу перед столовой алели пятна
крови. Орали, пытаясь успокоить своих отцов и мужей, женщины и дети. Иных выволакивали из побоища с разбитыми до неузнаваемости лицами, с выбитыми зубами. Других волокли — сами идти не могли. Кто с кем дерется и за что, невозможно было разобрать! Бабы плакали, унося домой искалеченных мужиков.
У одного перебили позвоночник. Не то что идти — встать не может. Второму обе ноги переломали в драке. Третьему вышибли глаз. Старые и молодые — все в крови и синяках, они никак не могли успокоиться и дрались зло, с остервенением, не глядя, кого бьют, лишь бы кулаки кого-то доставали. Милицейский свисток, как холодный дождь, тут же парализовал драку. Все на секунду оцепенели, замерли. И поспешно попытались улизнуть подальше от столовой.
