Александр Звягинцев - Естественный отбор
— Скиф, падла буду! С того света?.. Может, ты жмуриком мне нарисовался, а?
— Ты меня, дед Ворон, смотри ножницами для проверки не ткни. Знаю я тебя, птица вещая…
— И впрямь Скиф! Кто ж еще такую подлянку кинет. Ну, канай сюда. Бить не буду, но кости помну для начала. — Из ручищ такого старика не вырвешься. — Мне отовсюду стук идет: нет его ни по кичам, ни по зонам, ни по пересылкам и централам. А он тут, вишь, над стариком юморует… Как ты мимо вертухаев-то моих проскочил?
— Пока мои бойцы у ворот им фуфло толкали, я дырочку в заборе нашел. Потолковать я к тебе, дед Ворон, без лишних ушей и глаз.
— Потолковать… А просто свидеться со стариком неужто западло, а?
— Я только со вчерашнего дня в Москве.
— А-а-а. И уже притиснули?
— В воду глядишь…
— Кто с таким понтом?
— Сима, блядь Косоротая.
Старик присел на бочку и вытер пот с седых кустистых бровей.
Родом дед Ворон, а по паспорту Григорий Прохорович Варакушкин, был из затерянного в лесах и болотах на стыке России, Украины и Белоруссии небольшого хутора. В крестьянской семье Варакушкиных рождались одни сыновья, пятеро молодцов — один краше другого. Двое старших готовились к срочной службе, потому семьями пока не обзаводились, а двое средних только что закончили семилетку, но кулаками и статью вполне сходили за взрослых мужиков. Поскребышу, книгочею Грине, шел двенадцатый год. Братья с родителями, богомольными добрыми людьми, от зари до зари горбатились на болотистых наделах, потом и мозолями добывая хлеб свой насущный. Богатства особого в семье не было, но и с протянутой рукой, боже упаси, по миру не ходили.
Коллективизацию и раскулачивание в этих местах ретивые комиссары «учудили» как раз в тридцать третьем году, когда крестьяне вымирали от голода целыми семьями, а у живых порой не было сил по-людски похоронить умерших.
Утренней сумеречью, когда молочные туманы укрывают болота и заколосившиеся овсы, нагрянули в их дом пьяные люди с винтовками, в фуражках с красными околышами. От шума проснулся на сеновале Гриня и увидел сверху, как мечутся по двору куры и гуси, визжат под ножами в лужах крови свиньи, а его батяню и братьев, со связанными за спинами руками, красные околыши волокут к подводам, к которым уже привязаны обе их кормилицы — комолые пестрые коровы. Заорал он от страху и свалился с сеновала прямо на голову выходящего из хлева красного околыша. Тот с перепугу выхватил «наган» и стал палить по мальцу. Соскочили с подвод братья, чтобы прикрыть собой поскребыша, но красные околыши бросились к ним волчьей стаей, опрокинули в грязь и стали молотить их прикладами винтовок.
— Гринюшка-а-а-а, беги-и-и-и, ро-о-одненьки-и-и-ий! — подбитой птицей повис над рассветным хутором крик его мамки, и этот крик он навсегда унес в свою взрослую жизнь…
У самого забора схватил было мальца красный околыш, но тут в него мертвой хваткой вцепился сорвавшийся с цепи пес Тишка. Грохнули винтовочные выстрелы. Предсмертный вой пса Тишки Гриня тоже унесет в свою взрослую жизнь… Он перемахнул через забор в сад, из сада в зацветающую картошку, а вслед ему, осыпая с яблонь созревающие плоды, гремели винтовочные залпы и летел лютый мат. Из картошки Гриня метнулся в укрытые туманом овсы и упал без чувств под куст конского щавеля, вымахавшего на проплешине в два его роста. Очнулся он от выстрелов и лошадиного храпа. По меже скакали верхами красные околыши и палили наугад в серебряные от росы овсы. Один из них вылетел прямо на вжавшегося в землю мальца и, ощерясь, вскинул винтовку. То ли лошадь под ним дернулась, то ли рука спьяну, но пуля лишь срезала куст конского щавеля, не задев мальца. Красный околыш крутанулся на лошади, хохотнул и ускакал к хутору. Его лицо и смех Гриня тоже унес в свою будущую взрослую жизнь…
Почти сутки пролежал он без движения в овсах и, не заглянув даже на разграбленное родимое подворье, побрел куда глаза глядят…
Опустевшие в тот голодный год украинские шляхи к зиме привели его в богатый город Харьков, бывший в то время столицей Украины. Помыкавшись с протянутой рукой в Харькове, Гриня примкнул к подростковой банде, состоящей из таких же подранков, промышляющих мелким воровством на вокзале и на базарах.
Из-за природного ума и начитанности уже через два года Гриня стал вожаком банды, а за черный как смоль чуб и особый дар освобождать фраеров от карманных часов, перстней, колец и всего прочего, что блестит, получил он у взрослых урок кличку Воронок.
Время шло, и Воронок очень быстро превращался во взрослого Ворона. Как-то на «гастролях» в Киеве один уркаган с дореволюционным стажем доходчиво объяснил ему: воровать у граждан — дело последнее. Воровать надо у государства, так как государство само — самый большой грабитель. С тех пор повзрослевшая банда завязала с «раздеванием» фраеров и переквалифицировалась на государственные магазины, продуктовые склады и торговые базы. Разрабатывая хитроумные операции, Ворон бормотал всегда загадочную для урок фразу из Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце!» Милиция Харькова с ног сбивалась, но дерзкие ограбления следовали одно за другим. Гриня жестоко мстил красным околышам за разоренную свою семью. Все награбленное шло на воровской общак.
Взрослые урки, на которых в первую очередь падал гнев красных околышей, попытались даже убить его, но в жестокой поножовщине на одной из загородных «малин» сами потерпели полное поражение и признали его власть над собой.
Индустриализация в стране захватывала в свой водоворот и юных грабителей. Они поступали работать на заводы и фабрики, учились на рабфаках, но по первому требованию вожака являлись на «малину» и шли на дело, потому что Ворон люто расправлялся с отступниками от воровских законов. Сам он к тридцать восьмому году тоже закончил рабфак при Харьковском тракторном заводе и, чтобы окончательно выяснить для себя вопрос взаимоотношений государства и личности, усердно штудировал Уголовный кодекс, готовясь к поступлению в Харьковский юринститут. Время от времени кто-то из харьковских урок «залетал» по мелочовке в зону, и от них пошел гулять по ГУЛАГу слушок о фартовом харьковском жигане по кликухе Ворон. Как водится, слушок обрастал фантастическими подробностями его воровских подвигов и в конце концов дошел до ушей красных околышей. Повязали его прямо в институте, у доски со списками поступивших, где была и его фамилия.
Красные околыши старались вовсю: Ворона закатывали в резиновые ковры и били яловыми сапожищами, подвешивали за ноги к потолку, загоняли под ногти иголки… Но Ворон не «каркал» — подельников не заложил, никаких бумаг не подписал. Ему влепили семерик, и «столыпинский вагон» увез его в Воркуту.
Зона баклана с громкой воровской славой встретила сдержанно. Королем зоны был здоровенный армянин-глиномес, карточный шулер из Сухуми по кличке Арно Туз. Ворон стойко перенес обязательную для баклана «прописку» и издевательства спаянной кавказской шоблы Арно, от которой больше всего, с благословения вертухаев, доставалось доходягам политическим. Держался Ворон замкнуто и власти Арно над собой не признавал. Однажды Арно предложил ему работать на лагерного «кума». Ворон недолго думая послал его по матери. Разъяренный Арно решил поставить строптивого новичка на «четыре кости», и тогда Ворон на виду у всего барака точно рассчитанным движением всадил ему в солнечное сплетение заточку из оленьего рога. Зэки при виде мертвого Арно оцепенели от ужаса, но быстро опомнились и понесли по кочкам кавказскую шоблу. На другой день вертухаи свезли за зону на подводах шесть трупов и закопали их в мерзлую воркутинскую землю.
Ворону добавили еще семь лет и отправили по этапу в лагерь на заполярной горной реке Собь. С этапа он бежал, воспользовавшись жуткой пургой, бушевавшей несколько дней над Полярным Уралом. Река к тому времени еще не стала, и он, соорудив плот, сплавился на нем до Лабытнанги. В Лабытнанги через ссыльных поселенцев с Украины ему удалось достать документы на имя местного жителя и наняться пастухом оленей в ненецкий колхоз. За зиму на парной оленине, рыбе и полярных куропатках Ворон раздался вширь и вошел в полную мужскую силу: рост под сто девяносто, косая сажень в плечах и пудовые кулаки.
С оленьими стадами в ту зиму он дошел до Тарко-Сале, а оттуда по весне с первыми караванами леса сплавился по Оби до Ханты-Мансийска. В Хантах Ворон неожиданно встретил своего хуторянина, также раскулаченного в голодном тридцать третьем году. От него он узнал, что родители его упокоились в здешной приобской земле, что два средних его брата в армии, на финской войне. Хуторянин отвез его на телеге в таежную деревню, где на спецпоселении жили два старших брата Ворона. У братьев уже были семьи и хозяйство. Узнав, что их будто с неба свалившийся младший брат Гриня — беглый зэк, старшие братья не на шутку перепугались. На третий день его гостевания связали они его, сонного, вожжами и выдали красным околышам. Ворон не осуждал братьев, но у него будто пуповина оборвалась. Он понял, что отныне жить ему на земле одиноким тундровым волком…
