Роже Борниш - Гангстеры

— Зачем ты нас сюда привел? — спрашивает Аттия, которого раздражает толпа.

В этот момент раздается звонок, и Дано нетерпеливо отмахивается.

— Подожди, Жо, — говорит он, — мой приятель Деде должен выиграть.

Он вытягивает к дорожке свою бычью шею, смотрит на Андре Пусса, ведущего спринт. Мимо него мчится пестрая команда. Дано нервно сжимает огромные кулаки, вскакивая с места.

— Не подкачай, Деде! Покажи этому итальяшке! — кричит он на своем беррийском диалекте.

Неожиданно он застывает, как парализованный. Он видит, как черноволосый Ванни хитроумно огибает веревку, касается его друга Деде. Андре Пусс удивлен не меньше Дано акробатическим маневром своего соперника.

Сжав челюсти, выгнув педали, Пусс делает рывок, чтобы нагнать конкурента и отвоевать захваченную территорию. Его энергия удваивается за счет двух граммов стрихнина, проглоченных с кусочком сахара. Ценой невероятного усилия он настигает итальянца, наступает ему на пятки. Двадцать тысяч болельщиков, затаив дыхание, следят за поединком, затем начинают улюлюкать, подбадривая двух велосипедистов, едущих бок о бок.

— Бей итальяшку, Деде! — кричит Абель, сложив руки рупором.

До финиша остается не более тридцати метров. Раздается оглушительный рев толпы. Еще один сильный рывок, и Пусс выходит вперед, оставляя итальянца Ванни позади. Раздаются аплодисменты. Дано с облегчением вздыхает, вытирает лоб носовым платком и садится на свое место, растянув лицо в улыбке.

— Нет прекраснее зрелища, чем велогонки, — говорит он.

Мамонт с детства обожает велосипед, который был его первой страстью. Прежде чем стать преступником и убийцей, он участвовал во многих любительских соревнованиях, часто выходя победителем.

— Не говори глупостей, — возражает Аттия. — Бокс — вот что такое настоящий спорт.

Большой Жо в юности тоже посвятил много времени спорту. Его рост, подвижность, хорошая реакция и сильный удар делали его непобедимым среди любителей среднего веса.

— Мы что, пришли сюда, чтобы сравнивать ваши подвиги? — перебивает их Бухезайхе.

Дано смотрит на дорожку. Эстафета была передана вовремя: команда впереди, и Пусс может расслабиться, сложив руки поверх руля. Дано нехотя покидает велодром, положив банкнот под ведерко с шампанским. Аттия и Бухезайхе следуют его примеру.

— Куда мы идем? — спрашивает Аттия.

— В мою колымагу. Я оставил ее под мостом. Надо поговорить.

Трое мужчин в элегантных пальто садятся в машину, Дано и Аттия впереди, Бухезайхе сзади, облокотившись на спинки передних сидений. Мимо них, нарушая тишину ночи, с грохотом мчится поезд наземного метро, затем снов? воцаряется тишина.

— Итак? — спрашивает Аттия.

Абель, уже забыв о Зимнем велодроме, о своем приятеле Пуссе и о бегунах, с тревогой в голосе говорит:

— Это по поводу Пьера.

Бухезайхе хмурит брови.

— Тебя что-то мучает? После провала с Саррафьяном он отдыхает в клинике. Мы с Жо часто навещаем его. Врач говорит, что еще не все потеряно.

— Вот именно! — восклицает Мамонт.

— Что именно? — раздражается Аттия.

— Меня удивляет, что такие мудрецы, как вы, не подумали о том, какой опасности он подвергается.

Бухезайхе в свою очередь начинает терять терпение.

— Тебе что, не понятно? Эта клиника надежная.

— А я вас уверяю, что он в опасности! — возражает Дано. — В один прекрасный день какой-нибудь врач, санитар или сиделка узнают его и спровадят к полицейским, и вас в придачу.

Аттия и Бухезайхе переглядываются. Мамонт прав: безопасность Лутреля не гарантирована.

— Вам не приходило это в голову? — спрашивает Дано, недоумевая, как эти два профессионала могли допустить подобную оплошность.

Аттия пытается оправдываться:

— Ну, когда Пьер пустил себе пулю в живот, то нам, откровенно говоря, было не до рассуждений.

— Но с тех пор прошло уже четыре дня, — настаивает Дано со свойственным ему упрямством. — Вы могли бы уже придумать что-нибудь более надежное.

Бухезайхе одобрительно кивает.

— Твоя правда, — соглашается он, — мы сделали глупость, но теперь уже ничего не изменишь. Мы хотели перевезти его, но врач не разрешает. Он считает, что Пьер может умереть по дороге.

Дано задумывается; на его лбу выступает вена. Он говорит расстроенным голосом, как бы обращаясь к себе самому:

— Если мы увезем его из клиники, вот тогда у него будет шанс выжить. Если же его обнаружат полицейские, то ему не снести головы.

— Смотри, накаркаешь! — предостерегает Бухезайхе.

Дано сухо отвечает ему:

— Кто мы такие? Мы все приговорены к смерти за наши грабежи, убийства и работу в гестапо. Что касается Жо, возможно, ему и заменят смертный приговор пожизненным заключением, принимая во внимание его прошлое. А о Пьере уж и говорить нечего! Думайте, что хотите, но я не отдам друга в руки полицейских. Даже если это будет его последним путешествием, я предпочитаю сопровождать его туда, чем видеть в окружении надзирателей, с разорванным воротом рубашки.

— Ты прав, — примирительно говорит Аттия. — Что ты предлагаешь, Абель?

— Срочно перевезти Пьера.

— Хорошо, мы с тобой, — одобряет Аттия.

Час ночи, мрачной и холодной ночи одиннадцатого ноября, когда Париж кажется покинутым городом. На пустынную авеню Домени медленно сворачивает машина «скорой помощи», останавливаясь перед квадратным низким зданием из тесаного камня. Из окон первого этажа просачивается свет. Из машины выходят трое мужчин в белых халатах, переодетые санитарами: это Аттия, Бухезайхе и Дано. В то время как Абель и Жорж направляются с носилками к палате Лутреля, Жо справляется у ночного сторожа, как пройти в администрацию. Он входит без стука в плохо освещенную комнату со стенами, покрытыми эмалевой краской, и обращается к полусонной служащей.

— Мы приехали за мосье Шапленом из девятнадцатой палаты, — спокойно сообщает он, словно перевозить больного в час ночи — дело совершенно естественное.

Молодая женщина, ко всему привыкшая в эти необычные годы, для очистки совести заглядывает в регистрационную карточку.

— Они могли бы по крайней мере предупредить меня, — ворчит она.

— Мы здесь ни при чем, — говорит Аттия. — Мы только исполнители. Доктор Бурели предупредил меня, а семья оплатила расходы за транспортировку и госпитализацию. Приготовьте мне квитанцию.

— Хорошо, — устало соглашается служащая.

Жо ждет стоя. Он слышит осторожные шаги своих друзей, переносящих Лутреля. Женщина запускает свою машинку и протягивает ему счет: сорок семь тысяч пятьсот франков.

Аттия вынимает из кармана пачку банкнот, рассчитывается, выходит из комнаты, закрывая за собой дверь.

Начал моросить мокрый дождь со снегом.

Лутрель лежит на носилках в небесно-голубой пижаме, укутанный в покрывало. Его лицо мертвенно-бледно. Аттия садится за руль, включает сцепление и «дворники» и осторожно трогается с места. По внешним бульварам «скорая помощь» направляется к мосту Сен-Клу. Друзья решили отвезти Пьера в Поршевилль, на виллу «Титун» к Эдуарду Буржуа. Пьеру очень плохо, он слабо постанывает. В машине нет обогрева, и он весь дрожит от холода.

— Осторожно, не тряси! — рекомендует Дано.

Аттия не отвечает, он едет на малой скорости, не превышая шестидесяти километров в час. Он старается объезжать все выбоины в асфальте, а когда это ему не удается, он громко ругается с досады. В Манте видимость ухудшается из-за спустившегося тумана. Иногда Жо приходится довольно резко тормозить, и тогда Лутрель начинает снова стонать. Все молчат. Время от времени Дано вытирает носовым платком слезы, текущие по щекам Пьера. Он нежно говорит своим громовым голосом:

— Потерпи, Пьер. Еще немного. Мы уже близко.

Внезапно Аттия резко тормозит, чтобы не столкнуться с тяжелым грузовиком, вынырнувшим из тумана. Лутрель издает душераздирающий крик. Его глаза вытаращены, рот раскрыт и судорожно ищет воздух. Лутрель задыхается от острой боли в животе. Его веки закрываются, дыхание становится аритмичным.

— Ты думаешь, он доедет? — тихо спрашивает Жо.

Бухезайхе с озабоченным видом пожимает плечами. Дано сопит, смахивая рукой слезы. Через несколько километров после Манта машина сворачивает с автострады на департаментскую дорогу, проезжает мимо дорожного указателя: «До Поршевилля четыре километра». По кузову хлещет косой мелкий дождь; юго-западный ветер раскачивает деревья с голыми ветвями. Аттия замедляет скорость: выбоин и трещин на дороге становится все больше. На лбу Лутреля выступают капли пота; он приоткрывает глаза. У него начинается бред. Раздирающая внутренности боль затуманивает его рассудок. Неожиданно его крики становятся пронзительными, глаза вылезают из орбит, раненый корчится на носилках, из его горла вырывается хрип. Он пытается вывернуться из рук Дано, удерживающего его на носилках в неподвижном состоянии. Потрясенный до глубины души, Дано непрерывно повторяет: