Леонид Влодавец - Фартовые деньги
Механик аж зубами скрипнул от того, что не мог по жизни ничего переиграть, и чуточку дернулся в мягких, но прочных объятиях Райки.
— Ну-ну, — нежно проворковала она, сваливая Еремина на бок и отгораживая своей широкой спиной от Юльки и Епихи. — Успокаивайся, маленький мой. Я тебя утешу, я добрая…
Вроде бы и не сказала ничего особенного, а Механик и впрямь утешился. Будто и впрямь превратился в пацаненка лет пяти, которого большая, добрая мамочка приласкала. Фиг с ней, с Юлькой этой. В конце концов, когда-нибудь так и так он ей, молодухе неуемной, надоел бы. По годам у ней с этим Лешкой разница ненамного больше, чем у него с Райкой. Все правильно, как Бог указал! Судьба такая. И Механик, припав к Райке потеснее, стал жадно ласкать и целовать ее, благо много у нее было всякого вкусного… От добра добра не ищут.
Епихе как-то не верилось, что все самое страшное позади. И Юлькины соблазны его скорее пугали, чем возбуждали. Может быть, потому, что он в поведении этой девахи находил что-то общее с Нинкой-садисткой. Та тоже, когда их со Шпинделем сигаретами жгла, всякие нежные словечки высапывала. Если он еще не попытался драпануть, то, пожалуй, в первую очередь потому, что боялся: не вышло б еще хуже…
Что же касается Юльки, то она вообще-то, когда начинала всякие разглагольствования насчет Епихи, скорее кривлялась, чем всерьез говорила. Наверно, если б Механик отреагировал вспышкой ярости, неприкрытой злобы, угрожающей жизни и здоровью, или даже просто посмотрел на нее со всей строгостью военного времени во взоре, она бы не рискнула играть в эти игрушки. Наверно, и в том случае, если б Механик не стал вредничать и шутить насчет назначения Юльки «пионервожатой», а ухватился бы за Юльку и сказал Епихе, что «детишкам спать пора», то она тоже не стала бы хулиганить. Но Ерема полез в бутылку, Раиса тоже со своими телесами выползла и стала Механика обжимать — и Юлька разозлилась. Ах, вам хорошо?! Ну и я себе развлечение устрою! Хотя, строго говоря, у нее даже влечения к этому пацаненку не было, не то что страсти или там высокой любви. Любила Юлька только Еремочку-пакостника, была готова за него убивать и умирать, в грязи валяться и в снегу замерзать, делить его не то что с Райкой, к которой крепко привыкла и, несмотря на все мелкие нюансы, считала подругой, а хоть еще с четырьмя бабами, если от этого Механику жизнь слаще покажется.
Но от этой же самой буйной любви Юлька могла и на всякие сумасшествия решиться. Примерно такие, когда она минувшей весной в Механика с десяти метров стреляла на поражение и только по воле Божьей промазала. И сейчас на нее похожее чувство наехало. Только вместо пистолета ей теперь Епиха под руку подвернулся.
В следующее мгновение Юлька уже стояла на коленях, прогнув спину и запрокинув голову с разметанными по плечам темными волосами, яростно раскачивалась. Руками она уперлась в Епихины плечи, из полуоткрытого оскаленного рта вырывались глухие, злые хрипы, а из уголков прикрытых веками глаз на щечки вытекали горькие слезинки…
В СТА КИЛОМЕТРАХ ПО ПРЯМОЙ
Деревенька, где нашли пристанище Казан и Нинка, если провести по карте прямую и перевести расстояние по масштабу, располагалась примерно в ста километрах от хуторка. Нинка в это самое время мирно дрыхла на старой металлической кровати, украшенной никелированными шариками. Шуры около нее не было. Он еще не ложился, а вел разговоры с хозяином, которого именовал без имени и отчества, просто Батей. Впрочем, этот гражданин Шуре ни родным отцом, ни даже отчимом не являлся. Не был этот Батя и каким-либо образом связан с основной деятельностью Казана. То есть не числился вором в законе или «авторитетом» в блатном смысле слова. Да и вообще старичок ни к каким криминальным делам отношения не имел. Тем не менее лично для Казана Батя являлся авторитетом в самом изначальном значении этого слова.
Когда-то, в глубокой древности, кажется, нынешний дед-оборванец был директором сельской школы, в которой Шура Казан имел счастье (или несчастье) обучаться до 8-го класса. Среднее образование Александр Казанков завершал уже в ВТК, откуда ушел в большую жизнь, досидев еще два года после 18 на взрослой зоне.
Обычно ни простые учителя, ни тем более директора не имеют склонности гордиться подобными воспитанниками. И не вывешивают их портреты на досках с надписью: «Они учились в нашей школе». Воспитанники эти тоже, как правило, особой теплоты к педагогам не испытывают, ибо главный заряд своей антиобщественной ориентации получили прежде всего благодаря целенаправленной и плодотворной деятельности воспитателей. Именно там, в школе, иной раз еще в начальной, из заскучавшего на уроке и расшалившегося непоседы шибко умелая воспитательная работа делает шпаненка, который вопреки третьему закону Ньютона на воздействие отвечает двойным противодействием. Затем начинается эволюция в «трудного» подростка, а дальше, после первой ходки или даже раньше (в соответствии с требованиями эпохи), гражданин занимает подобающее ему место в криминальных структурах.
Однако здесь был совсем не тот случай. Казан в школе почти до самой посадки на 16-м году жизни считался если не одним из лучших, то уж, во всяком случае, не хуже других. И учился на твердые четверки, и хулиганства особого не допускал. Просто на танцах случилась драка, один из пацанов вытащил финку, Шурка ее перехватил, отобрал, а тот на него попер и напоролся. В толкотне и месиловке — человек по десять с каждой стороны махались! — обстоятельства этого никто толком не разглядел. Когда сообразили, что кого-то зарезали, бросились врассыпную. Но осталась финка, кровь на брюках — и Казана повязали. Улики были неотразимые, к тому же большая часть свидетелей жила на центральной усадьбе, и для них Казан с приятелями, жившие в другой деревне, были «чужими». На суде получилось, что и драку Казан затеял, и нож был его, и пырнул он им не случайно, а по злому умыслу. Защищала Казана очень неопытная девушка, которую назначили на это дело потому, что под руку подвернулась. Она и сама запуталась, и Казана запутала. Если б не директор школы, выступавший общественным защитником, то Шура огреб бы лет восемь по 102-й старого УК. Лишь благодаря его героическим усилиям Казан обошелся пятилетним сроком по 103-й (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), хотя никакого «умышленного» там и близко не было.
Иван Егорыч — так звали директора — и с этим не смирился, хотя его никто не просил бегать по инстанциям, да и других забот имел целый вагон и маленькую тележку. Даже родители Казана столько не волновались. Дело-то было житейское — раз в два года кого-то из сельских сажали, и наличие сына в тюрьме не было чем-то из ряда вон выходящим. Ну, отсидит пятерку, придет обратно… А Батя хлопотал, суетился, маялся, будто за родного. Но отхлопотать не сумел. У него в облпрокуратуре за опротестование приговора в нежной форме взятку попросили. По тем временам — немалую, по нынешним — смешную. Сейчас Шура такие деньги (в экивалентных ценах) зарабатывал буквально за одну минуту. Но тогда, 30 лет назад, его родители на двоих 180 рублей в колхозе получали. К тому же в те времена хабарная форма отношений еще не была такой развитой и всеобъемлющей. И Иван Егорыч подумал, что ему этого взяточника надо разоблачить. Взял партбилет и пошел прямо в обком КПСС. А это не родной райком, где знакомые люди сидят. Они, райкомовские знакомцы Егорыча, правда, подсказали, к кому на прием записываться, но не знали, что данный товарищ в отпуске. А зам. завотдела, к которому директор, полдня прождав, все-таки добрался, начал его отфутболивать. И тут с Иван Егорычем произошел нервный срыв. Еще на фронте нервы истрепал, да и школьная маета нервную систему не укрепляет. Раскричался, расшумелся, да так, что в сталинские времена небось заполучил бы 58–10 за антисоветскую агитацию. Но времена были не сталинские, а уже брежневские. В общем, вызвали «Скорую психиатрическую» и поместили директора в стационар. Конечно, «вялотекущую шизофрению», как диссиденту какому-нибудь, ему пришивать не стали, но три недели в «дурке» продержали. Из партии не исключили, персонального дела не слушали, а направили на ВТЭК и признали профнепригодным по состоянию здоровья для работы с детьми. А тогда, в 1968 году, Егорыч был вовсе не старый, ему еще 12 лет до пенсии оставалось. Инвалидность 3-й группы оформили, и пошел он работать в колхоз скотником — навоз за коровами выгребать нервы позволяли. Конечно, выпивать стал, но совсем не спился. Так что, когда Шура, благополучно откинувшись с родной зоны, прибыл в родное село, то увидел совсем другого Ивана Егоровича. Замкнувшегося, мрачного, здорово постаревшего.
Но именно он, бывший директор, оказался единственным человеком в родном селе, с которым Шура мог более-менее нормально общаться. Отец у Казана к этому времени уже помер — нажрался и замерз в сугробе, матери три года жить оставалось — рак нашли, из больницы не вылезала. Сестра замуж вышла и умотала куда-то. Так что Шура прибыл, можно сказать, к пустому месту. Ровесники в армии служили, молодежь не могла другой темы найти, кроме как про тюрьму расспрашивать. Те, кто постарше, особенно бывшие «тюремщики» — у них в деревне так не вертухаев звали, а зеков, — пили до беспробудности. Не хотелось Казану с ними общаться, потому что ему хотелось нормально зажить.
