Фридрих Незнанский - Тройная игра
И вот теперь у него были наконец те самые факты, которых так хотел (или, наоборот, не хотел) его старший товарищ и начальник. Факты, доказательства — словом, все, что нужно. Только, похоже, вошел он в кабинет шефа не в самую лучшую минуту: Гуськов пребывал за своим столом в каком-то нехорошем напряжении, к щеке у него была прижата телефонная трубка, а руки заняты той самой «Молодежкой»; Суконцев вошел, и тут же по селектору, словно сопровождая его движение своеобразным аккомпанементом, прозвучал голос гуськовской секретарши: «Владимир Андреевич, вы просили соединить вас с министром печати. Будете говорить?»
— Он что, уже на проводе? — Гуськов схватил трубку, кивнув при этом Суконцеву — проходи, мол, чего замер у входа. Трубка пока, похоже, молчала, потому что шеф спросил его, прикрывая микрофон ладонью:
— Ты видел?
Семен Михайлович понял, о чем речь, показал шефу свой экземпляр газеты — прихватил на всякий случай.
— Не знаешь, какая это сволочь насчет Никона могла раззвонить?
Суконцев было открыл рот — дескать, знаю, как не знать, но тут наконец ожил телефон, и Гуськов тут же завопил в него «Алло, алло!» так громко, будто звонок был по крайней мере из другого города.
— Слушай, что там у тебя в хозяйстве творится, Жора? Переняли, понимаешь, у врагов с Запада манеру обливать все вокруг помоями почем зря. Неужели нельзя этого Штернфельда окоротить малость?.. Да нет, нет, я не против критики, упаси бог! Может, кое-что у него там и правда, это мы расследуем в срочном порядке, думаю, газета сможет потом даже отчитаться: по следам, мол, наших выступлений. Как прежде. Но, однако, зачем же раньше времени всякие такие сомнительные и непроверенные факты запускать в оборот, создавать искаженное общественное мнение? Кстати, такая преждевременная огласка и нам может повредить при расследовании — преступник предупрежден, значит, считай, от наказания ушел… Нет, за себя я не боюсь, я чист, как слеза младенца…
Похоже, сошлись на том, что, несмотря на демократию, все же некоторым особо ретивым газеткам все же придется вменить в обязанность давать отдельные будущие публикации на визу. Ну и то уже хорошо…
— Ну так кто? — вернулся к главному интересующему его вопросу Гуськов, повесив трубку. — Откуда утечка?
Суконцев только этого и ждал, однако сделал вид, что сомневается — говорить ему, не говорить.
— Вам не понравится, Владимир Андреевич…
— А ну говори, если хочешь со мной и дальше работать! — рассвирепел Гуськов.
Суконцев снова помолчал, как бы все еще сомневаясь. Наконец выпалил:
— Это Грант. Разумовский, больше некому.
— Почему ты решил, что мне это не понравится?
— Ну у вас же этот Грант — как свет в окошке. Всегда: Грант то, Грант се. Вы сами-то уже не замечаете, а со стороны хорошо видно… А потом в газете же все есть, все сказано…
— Ай, брось! Что ты как деревенский. В газете сказано, в газете сказано! Да в газете все, что хочешь, написать можно… Вот черт! Крепко залетели!
— Куда уж хуже… Да тут еще эта расписка ваша фигурирует… Вот это уж точно только Грантовых рук дело может быть… Я поначалу сам всем говорил: это ж смеху подобно, чтобы товарищ генерал и расписку какую-то оставил. И кому — вору в законе! Это ж совсем мозгов надо не иметь! А ведь она, расписка-та эта, и впрямь есть, у самого Никона находится, представляете? Хорошо, если он уже не переправил ее куда дальше. Как же ты так мог, Владимир Андреич!
— А вот так! Думал, что среди своих нахожусь, думал, что у меня тут предателей нету. Поверил как дурак человеку… — резко оборвал себя. — Значит, так. Никону этому — кислород перекрыть. Чтоб ни к нему, ни от него ни одной бумажки не пролетело — это ты сам позаботься. Головой ответишь, если что. Как из него бумажку эту выковырнуть — это я сам придумаю. А насчет пижона этого, насчет Гранта… Ну что, давай еще посоветуемся, что ли. Тут дело не такое простое, как кажется… Не дай бог, если сорвется затея. Слишком много знает.
«Ясное дело, — подумал Суконцев, — слишком много — сам согрел на сердце. И ясное дело — посоветуемся. Не скажешь же ты вслух: убери, мол, его».
— Кстати, — Гуськов в чем-то еще сомневался. — Ты мне как-то тут пытался что-то вдувать в уши насчет того, что он в ФСБ работает. Это что — правда? Подтвердить можешь?
— Завтра же доказательства представлю. Может, документ какой, может, фото. А может, может, даже человека…
— Завтра нет, — тяжело сказал Гуськов. — Подготовь все и к моему возвращению представишь. Но смотри, чтоб все шито-крыто. А то что-то не нравишься ты мне последнее время. Ты не против ли меня роешь, боевой товарищ? Смотри, а то ведь и с тобой можно все нарисовать, как с этим Грантом…
Похоже, Гуськов больше не задумывался о вине или невиновности своего любимца, похоже, для него все уже было ясно — привык к быстрым решениям, хотя и знал, что быстрые — они часто бывают и самые безответственные…
Но все же, видать, злости для самого последнего шага ему не хватало, иначе он не сказал бы:
— Ну и последнее. Кто отлил эту пулю насчет пятисот тысяч? Журналист?
— Да нет, журналист нормальный. Так, жиденок… Я с ним даже сам беседовал, видели, там у него написано, что я вас все время выгораживал…
— Да увидел, увидел. И то, что разговаривал ты с ним у меня за спиной, увидел, и что наговорил ему неизвестно что. Это я еще самолично разберусь с самим журналистом. А ты все же скажи мне: кто?
— Ну не я же, в самом-то деле! И вообще, откуда мне знать-то? Какая страшная у тебя эта подозрительность, Володя… Да сам этот твой Грант и отлил… Он же деньгами-то распоряжался, как я понял. А я-то что — я и знать ничего не знал, ты ж без меня с ним договаривался…
Повисла пауза — надо было подвести какую-то черту, сказать последнее слово, но ни у того ни у другого язык так и не поворачивался сделать это. Слишком все было неопределенно, как казалось Гуськову, и слишком уж определенные решения надо было принимать, как ясно виделось Суконцеву. А определенное решение скажем, об уничтожении Гранта, а то и того хуже — журналиста — это означало слишком большую опасность для собственной шкуры…
— Я вот чего думаю, — не выдержал этого тяжелого молчания Суконцев. — У меня в Бутырке верный человек есть, так он доносит, будто Никон считает, что Гранта надо убирать. У них, у воров, к нему свой счет — он общак грабанул и с нами, с милицией то есть, связан. А это по-ихнему — сам знаешь, грех наитягчайший. По воровскому закону за это вышка. Так вот я и думаю: мы ведь им мешать не будем, а? Я уже Никону так и велел передать. Как считаешь, правильно?
Гуськов поморщился:
— Значит, сперва сказал, а теперь у меня вроде как разрешения спрашиваешь?.. А случись что — сошлешься на этот разговор, дескать, это я тебе и приказал его замочить, так, что ли? Ты у меня что — совсем на голову слабый стал? Или меня за идиота держишь?
— Да нет, Володь… Это я к тому, что Никон вроде как сомневается — не обидит ли он тебя. И я так же точно… Думал, ты переживать будешь…
— А чтой-то ты мне тычешь-то?! — вызверился вдруг, словно спохватившись, Гуськов. — Эт-та что за расхлябанность такая?!
— Виноват, товарищ генерал-лейтенант! — Суконцев вытянулся в струнку.
— Виноват он! Ты в том виноват, Суконцев, что вольно или невольно взялся из меня пособника бандитов и уголовников делать, ясно? Это ж надо удумать — я должен переживать за какого-то вора в законе! Что он мне — сын, что ли?
У Суконцева аж похолодело в животе — это был явный намек на Толика, это означало, что Гуськову что-то стало известно о Толиковых делишках с чеченцами, и случись что — он ему, Суконцеву, живым уйти не даст. Надо же! Не понял, так почуял, что он, Суконцев, против него что-то умышляет. «Эх, — укорил он себя горестно, — не надо было зарываться. Тыкать не надо было, показывать свою уверенность в победе! У него же, у гада, чутье — звериное…»
А Гуськов, полюбовавшись произведенным эффектом, ловко завершил выигранную «партию», сказав спокойно, даже с какой-то равнодушной ленцой:
— А насчет твоего предложения — что ж… Стукач он и есть стукач, и ничего больше. Сам же ты всегда так говорил. Так что красиво ты все задумал. Благородно. Честь тебе и хвала.
— Но вы хоть не возражаете? — еще раз неизвестно для чего спросил поджавший хвост Суконцев.
Это была воробьиная глупость. Слово, которое вылетело и которое уже не поймать.
— Пшел вон! — рыкнул на него Гуськов, с мгновенной ясностью осознавая, что теперь просто вынужден будет избавляться и от этого «соратника». Если Сенька смертельно испуган — это все. Смертельно испуганный человек — это уже сломанный человек. Предаст, продаст. Да и просто случись, не дай бог, какое разбирательство, того, что всплыло сегодня, хорошему следаку окажется вполне достаточно, чтобы раскрутить дело на ба-альшой показательный процесс.
