Стивен Хантер - Гавана
Фрэнки внимательно следил за их прибытием. Они прикатили на шести «черных мариях» — черных двухтонных грузовиках — и с молниеносной быстротой высыпали наружу, по десять человек с винтовками и дубинками из каждой машины, под командованием sergentos со свистками и пистолетами, потрясая отточенностью каждого движения. Солдаты любили унижать и калечить людей, и в этом заключался главный секрет их успехов. Громко топая ботинками, они бежали по знаменитой мраморной лестнице из ста ступеней, ведущей на вершину идиллического холма, где находился университет Гаваны, отделенный этими зелеными склонами от приземленной скучной действительности, — бежали, избивая каждого, кто попадался им на пути, ломая испуганно кричавшим студентам руки, ноги и ребра, сворачивая носы, выбивая зубы, сбрасывая искалеченных со ступенек и разбрасывая по сторонам бумаги, книги и тетради. Они яростно ревели. Это были необразованные деревенские мужики, в которых развивали и лелеяли тягу к насилию. Их держали в строжайшей, даже чудовищной дисциплине, и они пользовались любой возможностью и даже намеком на возможность, чтобы разрядиться в зверской жестокости. Они никогда не разочаровывали. Вот они добрались до верха, свернули немного в сторону и ворвались в здание юридического факультета.
К тому моменту, когда Рамон и Фрэнки поднялись на третий этаж, где находились помещения администрации, здание производило впечатление полуразрушенного. Повсюду алела кровь, подобно современной абстрактной живописи украшавшая бесформенными пятнами полы, стены и уцелевшие оконные стекла. Несколько несчастных студентов, жестоко избитых и униженных, пытались уползти, а полицейские походя пинали их по чему попало.
— Bay! — восхитился Фрэнки.
— Такие вещи очень полезны. Они учат молодежь тому, что следует с уважением относиться к властям. Это место — рассадник революции. Здесь с надоедливым постоянством зарождаются либерализм, измена и мятеж. Эти щенки думают, что у них есть какие-то права, считают, что нужно менять жизнь, и нисколько не уважают тот порядок, который родители создали для них. Я считаю, что нужно обращаться с ними гораздо строже, чем это делает El Presidente. Лично я, на его месте, каждый месяц, строго по часам, расстреливал бы по десятку для примера.
Они прошли по разоренным комнатам и в последней наконец-то обнаружили то самое святилище, где хранились архивы. Там они расшвыряли все, пока не добрались до буквы К, и принялись просматривать бумаги многочисленных Кастро, плативших за обучение в университете в течение последних лет. Времени потребовалось немного, так как в делах имелись очень полезные фотографии, а Рамон Латавистада, как выяснилось, обладал чрезвычайно ценным для агента тайной полиции качеством — фотографической памятью.
— А-а, вот, кажется. Фрэнки, это он? Как по-вашему?
— Я же никогда не видел этого парня.
— Нет-нет, это должен быть он.
Рамон передал спутнику фотографию, а сам принялся изучать бумаги. Снимок не произвел на Фрэнки почти никакого впечатления, как, впрочем, бываю почти всегда. Он сделал несколько шагов по комнате, постарался сосредоточиться и снова вгляделся в не лишенное привлекательности овальное лицо с темными пристальными глазами и копной густых черных волос. Нос крепкий; парень изрядно походил на итальянца или даже на сицилийца. К тому же лицо было чрезвычайно молодым. На нем не было ни единой морщинки, не читалось ни силы, ни стремления к ней, одно лишь ленивое сластолюбие.
— Похоже, что он богат.
— Замечательное наблюдение. Да, так оно и есть. Здесь написано, что он приехал из Бирана, это за Сантьяго, почти в Сьерре. Его отец владеет поместьем и много лет работает или работа! на «Юнайтед фрут». Видите, всегда одно и то же. Вечная проблема отцов и сыновей. Этот гаденыш хочет доказать папаше, что он большой человек и что-то из себя представляет. Раз папа управляет тысячей акров, то сынок решил, что когда-нибудь будет управлять всей нацией.
Фрэнки не мог понять, о чем говорил кубинец.
Но затем тот сказал:
— И вот то самое место, куда он должен был убежать. Обратно в Орьенте, в горы, где он, как сын местного владыки, вне досягаемости закона. Но мы-то достанем, не так ли, Фрэнки?
30
— И еще одно мне в тебе очень не нравится, — сказал отец. — Ты лентяй. Ты страшный лентяй. Целыми днями валяешься и мечтаешь. Ты неспособен заниматься мужской работой. А твоя привычка принимать ванну смешит всех окружающих. Неужели я столько лет надрывался для того, чтобы произвести это? Ты же просто жалкий тип. Может быть, ты cabrone? Признайся, ты гомосексуалист?
— Папа, — ответил он, — я не гомосексуалист. Я самый настоящий мужчина.
— Никакой ты не мужчина. Мужчина должен быть динамичным. Он заставляет события происходить своей волей, своей силой...
— И пресмыкательством перед североамериканцами из «Юнайтед фрут».
— Да, это верно, я вкалывал на гринго но лишь для того, чтобы заработать деньги, а на них купить землю, выстроить этот дом, жениться и произвести на свет всех вас никчемных детей. И чтобы было откуда позаимствовать трактора. Где бы мы были без их тракторов? Сеньор Дженнингс только улыбался, когда не видел своих тракторов, и никогда не требовал их назад, пока я не завершу пахоту.
— Щедрость американцев восхищает и изумляет. Они пришли на наш остров, отобрали его у нас, развратили и унизили нас, а ты благодарен им за то, что они позволяют тебе время от времени заимствовать трактор!
— Ну и что из того? Настоящий мужчина бывает благодарным. Ему знакомо это чувство. Он не бывает мелочным, эгоистичным и безразличным. А ты именно такой. Я должен был заставлять тебя работать по-настоящему. Это моя величайшая ошибка и мой позор. Ты никогда не трудился. Я обязан был заставить тебя носиться, как последнего пса, и сделать из тебя мужчину. А ты вырос женщиной.
— Я не женщина. Я еще не сделал окончательный выбор, но, клянусь тебе, у меня есть достойное предназначение.
Дом был большой, но очень неказистый. В нем было полно собак, ружей, кошек, цыплят, грязных ботинок, измятой одежды, книг, одеял и частей лошадиной сбруи. Правильнее было бы назвать его сараем, разгороженным на комнаты, в которых стояли кровати, но и таким он полностью устраивал Анхеля, отца Фиделя, поскольку являлся подлинным воплощением его мечты — большим домом, выстроенным в большом мире, вне сырых джунглей. Впрочем, оттуда то и дело забегали животные, и свою невзрачность дом нес даже с какой-то гордостью, будто желая показать, что его обитатели — соль этой земли. Места были дикие, и эта дикость проявлялась в привычках местных жителей: даже жена хозяина всегда ходила с ружьем и звала детей к обеду выстрелами в воздух.
Снаружи — не со всех сторон, но кое-где — были видны джунгли, а за джунглями вздымались к небу сквозь облака пики Сьерра-Маэстры, отдаленные и недоступные. Там можно было спрятать армию, и никто ее не нашел бы.
— Чем ты сегодня занимался? — требовательно спросил отец.
Он любил свары и драки. Это было его излюбленным развлечением. Он работал, он дрался, он делал детей, а потом забывал о них — из этого и состояла его жизнь.
— Папа, я уже говорил тебе, что у меня отпуск. Я отдыхаю.
— Ты мог бы помочь мальчишкам пропалывать сахарный тростник.
— Я адвокат и мыслитель, а не рабочий с тростниковой плантации.
— Твоя мать говорит, что утром ты плавал и днем играл в бейсбол.
— Я прекрасно играю в бейсбол. Так почему бы мне не заниматься тем, что мне нравится? Дети меня любят.
— Ты все время лжешь им и всегда оказываешься героем в своих собственных рассказах. Но никто, кроме тебя самого, не скажет о тебе доброго слова.
— Я стану героем, отец.
— Вот еще, героем!
— Завтра с утра я буду ловить рыбу, а днем возьму ружье и отправлюсь на охоту. Томас сказал, что возле Сьерра-де-Маяри видели кабана.
— Пока я тревожусь из-за цен на сахар, думаю о кампесинос[47] и здоровье их семей, о том, протянет ли генератор еще год, о том, что топливо дорожает, а североамериканцы начали делать дешевый химический сахар, ты только спишь, охотишься и пьянствуешь и больше ничем не занимаешься! Сам Бог устыдился бы такого сына.
Старик плюнул в камин, но промахнулся.
Он ловил рыбу, он охотился. Он поймал шестнадцать морских окуней в компании старого кампесино Хосе, который жил так долго, что, по его утверждению, собственными глазами видел, как американцы удирали с холма Сан-Хуан, и любил развлекать малышню этими историями. Днем он пошел на охоту, и собаки загнали кабана в трясину, а он застрелил его из старой ковбойской винтовки. Животное билось и визжало, умирая, но все же умерло, и довольно скоро, поскольку молодой человек делал почти все, за что ни брался, с небрежной легкостью и точностью, и стрельба была как раз одним из таких дел.
Он собственноручно разделал кабана: вспорол брюхо и выпотрошил, извлек раздутые кишки и вытащил их голыми руками, перемазавшись кровью, непереваренной пищей и дерьмом. Внутренности он бросил в лесу, а тушу взвалил на спину и притащил домой, не обращая внимания на то, что весь испачкался в крови. Он был похож на великолепного краснокожего бога или на дикаря, который отправился в джунгли, убил там свою добычу и возвратился домой с мясом. Его отец лишь мельком глянул на него, когда он ввалился во двор фермы с тушей на плече. Но этого мяса хватило всей большой семье на один ужин, а рыбы — на другой, хотя нельзя сказать, что в кладовых не хватало еды: Анхель Руис Кастро был богатым и уважаемым человеком, невзирая даже на то, что наводил страх на жителей всей округи, за исключением, конечно, североамериканцев.
