Александр Афанасьев - Диверсия высочайшего уровня
– Ага. И я постою. – Это снова голос Лазаря.
Из машины принесли лопату, бросили ее мне.
Тренер повелительно приказал:
– Копай! – После этого он повернулся и пошел к автобусу.
Двое боевиков, оставшихся караулить меня, отступили и разошлись так, чтобы я не мог достать их лопатой. При этом они старались не попасть друг другу на линию огня.
Один из них ломким подростковым баском выдал:
– Слышал, что командир сказал? Давай копай, вата. А иначе!..
Лязгнул автоматный затвор. Наверное, я не первый человек, которого они кончают. Опыт есть, по крайней мере у Тренера.
Интересно, они понимают, что потом придется отвечать по полной программе, что это так же неизбежно, как приход весны и восход солнца? На кого они замахнулись – на Россию? Моя страна существует побольше тысячи лет, из них пятьсот – в качестве крупнейшего государства на планете. А их Украине всего двадцать четыре года. Она уже потеряла часть территории и находится на грани полной катастрофы.
Но нет. Не думают. Не понимают вообще, что такое отвечать. Первое непоротое поколение, дети отцов, которые работали в других странах. Их не воспитывали вовсе. Они родились в разложившемся государстве, в неполных семьях. Даже когда есть отец, но он дома два-три месяца в году, то какая от него наука, скажите мне? Они вообще не понимают, как можно за что-то отвечать.
Но отвечать им придется. За разнесенный из гаубиц Донецк. За расстрелянные Краматорск и Мариуполь, за сожженную заживо Одессу, за концентрационные лагеря. Это Краматорск, заброшенный цех бывшего металлургического завода, Киев, гауптвахта гарнизона. За всех запытанных до смерти, искалеченных, расстрелянных и тихо закопанных людей. За политзаключенных, за видеозаписи с инакомыслящими, поставленными на колени. Отвечать придется всем, в том числе и тем, кто «честно воевал», а не пытал, не расстреливал, не закапывал. Все равно придется.
Отцовского ремня тут маловато будет.
Копается хорошо. Это тебе не мерзлая земля. Тут сверху корка, но подтаявшая, а снизу и вовсе спрессованный мусор. Он внутри гниет и поэтому не леденеет. Если бы не это, мне пришлось бы несколько часов долбить застывшую землю. А тут быстро. Руки сами дело делают.
А умирать не хочется, ей-богу. Мы не выбираем свою смерть, но… где, от кого? Я ведь в разных местах побывал. В Афганистане, в том числе и после вывода советских войск. В Пакистане, в Ираке, как при Саддаме, так и после. В Чечне, в Дагестане. Я был в тех местах, где жизнь человека стоит меньше, чем куриная. Птицу можно зарезать и съесть, а человека нельзя, поэтому он бесполезен. А умирать придется здесь, на почти родной Украине, от рук молодой нацистской шпаны.
И погода хорошая. Солнышко светит, пригревает уже ощутимо, не так, как зимой. Киев, ты все-таки дожил, дополз до своей весны. Что бы ни было потом, ты все-таки это сделал.
Под ногами чавкает грязная вода, скапливающаяся в яме. Ноги промокли.
Виню ли я кого-то? Нет. Ни Марину, ни Дениса. Я сам принял решение и должен за него отвечать.
Боевики скучают, но держатся. В принципе можно попробовать. Главное, встать им на линию огня, раскроить череп сначала одному, а потом и другому. У того, который передернул затвор, патрон в патроннике. Может быть, я успею первым накрыть и Тренера с его кодлой у бусика. А если и нет, то продам свою жизнь за настоящую цену.
Но рядом Лазарь. Значит, можно даже и не пытаться.
Лопата уходит на полный штык. Я копаю быстро. А какой смысл тянуть? Перед смертью не надышишься. Бред, не понимаю я всего этого. Пусть случится то, что суждено. Пожить еще полчаса или час. Зачем?
– Мыкола, ты посмотри, как ватник пашет!
– Добре.
Ничего, ребята, смейтесь. Ваша очередь тоже придет. Кого-то разорвет в клочья снарядом на фронте. Он даже испугаться не успеет. Это лучшая смерть из всех возможных. Кто-то будет умирать долго, в очередном котле, брошенный командованием без лекарств и обезболивающих, надеясь на помощь, которой так и не будет. Кого-то расстреляют на месте или кончат в какой-нибудь разборке в тылу. Вешать вас не будут. Не доросли вы до такой чести. Она достанется тем, кто повыше вас. Вешать после процесса, как в Нюрнберге, после неторопливого и обстоятельного суда.
А вы либо убежите за кордон и будете там доживать свой век в досаде и бессильной злобе, либо отсидите тут годков десять и выйдете. Ваша страна будет стыдиться вас и того, что вы делали для нее. Вот это и будет вам самое достойное наказание.
Как там писал Глеб Бобров? Война твоя безнадежна, подвиг твой бесславен, имя твое – опорочено. Вот это и будет с вами, ребятки.
– Добре. Вылезай, вата. Хорошую могилу выкопал.
Конечно, могила неглубокая, всего полметра, да на помойке. Но какое это имеет значение? У некоторых моих коллег и такой нету.
В следующий момент Лазарь шагнул назад и упал на спину, прямо на слежавшийся мусор. В обеих его руках точно по волшебству появились пистолеты «ТТ», уже взведенные.
Два правосека, контролировавшие меня, умерли мгновенно. Пули попали им в район второго-третьего позвонка, вышли через лоб и унеслись в весеннее киевское небо. Мгновенно переориентировавшись и не поднимаясь, прямо так, из положения на спине, Лазарь снял еще трех правосеков, курящих и общающихся около микроавтобуса. Ни один из них не успел даже поднять свое оружие.
Водила, единственный, кто к этому времени оставался в живых, в ужасе газанул, не закрывая двери. Он очень хотел жить и понимал, что ему осталось совсем-совсем немного.
Дверь микроавтобуса захлопнулась по инерции. В этот момент Лазарь, без рук пришедший в стойку с колена, выстрелил из правого пистолета. Автобус прокатился еще немного и остановился.
Я, опираясь на лопату, выбрался из ямы, лезвием поскоблил туфли, качнулся с пятки на носок. Нога занемела. Под ней жирно чавкала и пузырилась грязная вода. Свалка оттаивала.
Весна!..
– Дальше что? – спросил я.
– Дальше? – Лазарь посмотрел на меня умными, живыми глазами, так не подходившими к его старческому лицу. – Тебе привет от генерала Чамаева. Возьми у этих что надо и вали. Границу, думаю, найдешь как перейти. Вон, у того пошарь. – Он показал стволом пистолета на кучку трупов, в которой лежал и Тренер. – У него бабки должны были быть, он старший.
– А Комар?..
– А чего Комар? Ему все равно конец, так или иначе. Если не американцы, то друзья вот этой вот швали приговорят. Они ведь не разбираются, генерал или кто. Шестеро побратимов уехали, и с концами. Вот Комар за это и ответит.
– А ты?
– За меня не беспокойся. – Лазарь сплюнул на землю, подобрал автомат, лежащий рядом. – Ты лучше о себе думай. Мне что-то в Киеве климат разонравился. Деньги я давно отсюда вывел, а бизнес мой таков, что им можно где угодно заниматься. Как говорил великий вождь и учитель, кадры решают все. Они у меня лучшие в Европе, если не в мире, а с остальным разберемся. Устроюсь, дам тебе знать. Ты заходи, если что.
– Заметано, Лазарь.
– Ну вот и ладненько. Бывай. Удачи.
И тебе удачи, Лазарь.
Он, не оборачиваясь, пошел к микроавтобусу. Я проводил его взглядом, нагнулся и начал расшнуровывать ботинок правосека, лежащего рядом со мной. У меня туфли городские, да еще и сырые, а у этого типа армейские вибрамы, самое то для долгих пеших походов. Да и размер подходит. Пойду потихонечку, никуда не сворачивая, – рано или поздно выйду в Россию.
Форма хорошая, германская, утепленная. Лазарь в затылок стрелял, так что одежка целая и по росту в самый раз, только испачкалась немного в грязи. Конечно, с трупа, но я не брезгливый, мне лишь бы дойти.
Автомат вон тоже возьму. Надо посмотреть, который почище и поновее. Эти дятлы оружие из-под палки чистят, а мне и нечем, и некогда. Надо еще по карманам пошарить – деньги, может, конфетку, шоколадку какую найду, леденцы, хотя бы жвачку. Жрать охота.
И вообще мы еще поживем. Тем более что весна на дворе.
